Как сделать детектив

— Существует два десятка жанров, — пытался я объяснять, — которые напоминают отделы в универмаге. Есть негласное соглашение между покупателем и продавцом: у каждой категории свои законы, правила, которые коммерческая этика должна соблюдать. Но, помимо них, существует «чистый» роман, произведение искусства, которое никому ничем не обязано и не подчиняется никаким издательским требованиям. Но я не чувствую, что готов попытать свои силы в этом жанре. Настоящий роман невозможно написать до сорока лет, потому что он предполагает зрелость, достичь которой раньше очень трудно. Романист — это Бог-отец, а мне еще до него далеко. Тем не менее я думаю, что смогу преодолеть некоторые шаблоны, вдохнуть жизнь в героев, при условии что найду опору, фундамент в детективе. Могу писать для вас каждый месяц по детективу.

— Почему по детективу в месяц?

— Так выходит по моим подсчетам.

— Где гарантии, что вы сможете работать в таком ритме?

— Эти шесть я написал за три месяца.

Файар прочитал их. Через неделю он сказал:

— Будем печатать.

И добавил:

— Правда, нас ожидает провал.

— Почему?

— Во-первых, ваши детективы не вполне детективны. Они не научны, в них не соблюдаются правила игры.

— Что еще?

— Во-вторых, у вас нет любовной линии, даже в той мере, в какой она обычно присутствует в детективах.

— А еще?

— В-третьих, у вас нет ни вполне положительных, ни целиком отрицательных персонажей. У романов нет ни хорошего, ни плохого конца. Это нас погубит.

Все так. Мои детективы сделаны действительно очень плохо. И тем не менее Файар их издал, неизвестно почему. Возможно, из снисходительности, которая не однажды уже спасала меня: меня не выгнали ни из коллежа, ни из газеты, где я работал репортером. У моих романов было одно небольшое достоинство. Они сказали новое слово. Мир, еще полный условностей, я попытался населить живыми людьми.

Успехи были не так уж и велики. Говорю это без ложной скромности. Я все еще оставался на уровне гамм, точно пианист, продолжал играть экзерсисы. Но время от времени я пытался создать атмосферу, характер.

В оговоренные контрактом сроки я написал для Файара восемнадцать или двадцать детективов. Они были переведены почти на все языки мира, в том числе на идиш, эсперанто и японский. Через полтора года после подписания договора я заявил Файару, который так ничего толком и не понял:

— С детективом покончено. Мегре мне надоел.

Думаю, что он принял меня за сумасшедшего, параноика. Истинный коммерсант, он не мог понять, как можно расстаться с курицей, несущей золотые яйца. Но, надеюсь, мои откровения помогли вам понять мои резоны. Я чувствовал, что мне достанет сил расстаться с еще одной условностью, еще одной подпоркой, в которой больше не было нужды.

Я приближался к человеку, просто человеку, человеку наедине с судьбой, что, по-моему, всегда и было высшим смыслом всякого романа.

Вспомните, о чем я говорил вначале: об иллюзиях, которые питал в двенадцать лет, о мечтах, которым предавался в шестнадцать, честолюбивых стремлениях в двадцать. Я хотел показать, что наши заслуги не имеют никакого отношения к судьбе, которой необходимо подчиниться, судьба же есть некая внутренняя сила, которой невозможно противостоять, как и всякой сильной страсти.

Мне бы, конечно, хотелось как-то определить эту страсть, но, вы видите, мне никак это не удается, как не удается и воскресить ее силой воспоминаний. Я бы назвал ее любовью к человеку, его Судьбе, его величию и ничтожеству, чудовищному, несправедливому несоответствию между высокими порывами и возможностями.

Колетт говорила мне:

— Научитесь выстраивать сюжет, остальное приложится.

Десять лет у меня ушло на то, чтобы научиться рассказывать истории мальчишкам, продавщицам, секретаршам и консьержкам. Наступил день, когда я, быть может, раньше времени, счел, что способен и «на остальное». Тогда я объявил:

— Теперь я буду писать просто романы.

Конечно, мне бы хотелось объяснить, что я понимаю под «просто романом» или, точнее, под романом. Но мне трудно это сделать, поскольку, как я уже говорил, я не очень силен в теории. Ведь в течение двадцати лет все мои силы, устремления были направлены на поиск «материальных» слов. Впрочем, это определение тоже требует истолкования, а я на него неспособен. Если угодно, это такие слова, у которых есть вес, три измерения, как у стола, дома, стакана воды. С виду это не так и трудно, но я был потрясен еще в самом начале пути тем, что в книгах, написанных мною — да и не только мною — в двадцать лет, люди и вещи совершенно бесплотны.

Кто-то когда-то сказал о живописи:

— Идеальная картина та, у которой из левого или правого угла можно вырезать кусочек в десять квадратных сантиметров и кусочек сам по себе окажется произведением искусства.

Это соображение страшно меня задело, потому что я был тогда не известным никому автором, несмотря на шестнадцать псевдонимов, а отчасти именно из-за них, и на своих ежедневных восьмидесяти страницах допускал ужаснейшие просчеты и совершал откровенные предательства против искусства и хорошего вкуса.