Как сбылись мечты

Оля понимала, что он был растерян – вероятно, он хотел, чтобы она согласовала с ним свои планы. Оля бы сделала именно так, если бы ощущала себя полностью с ним. А пока это ощущение было гостем, который приходил, задерживалась, иногда надолго, с каждым разом все дольше, но все же незаметно уходил.

Оправдываться было ни к чему, и Оля, понимая, что нужно побыть в том месте, которое дарит ей безусловное тепло и слышит ее мысли и чувства, решила съездить в Петербург.

Утренний город встретил ее ласково – неяркое солнце старалось, как могло, согревая сквозь тучи – самая лучшая петербургская погода, чтобы гуляя, дышать водой. И Оля, оставив вещи на Московском вокзале, отправилась в путь по знакомым улицам, вдоль каналов сквозь парки.

«А мне баночку монпансье, пожалуйста», – попросил дедушка в опрятном, но очень старом пальто, о котором кто-то заботился, что было видно по отутюженному воротнику, потрепанным, но чистым полам. Оля пила коктейль. Она очень любила его, а в этой кондитерской особенно. Сладкое холодное молоко помогало ей расслабиться и сосредоточиться, успокоиться и наполниться мыслями. Пила медленно. Не потому что ей было некуда идти до отхода поезда. Хотя, конечно, и это тоже. Она ждала человека, который обещал передать важную вещь для ее бывшей коллеги. Да и торчать на вокзале не хотелось. Времени было достаточно. Достаточно для того, чтобы понаблюдать за входящими и выходящими. Их становилось все больше – казалось, людской поток бесконечен. Она ощущала себя конфетным эльфом, незаметным, но все-все знающим о мире сладостей. И людей. Остро-пряные, горькие, терпкие, приторные, сахарные, хрустящие, тающие, с послевкусием и незапоминающиеся – люди-конфеты. Интересно, что можно сказать о человеке, зная о его «сладких» вкусах?

Взгляд вернулся к дедушке. Наверное, он покупал конфеты для своей бабушки. Оля вдруг ясно увидела ее рядом с ним на кухне, за маленьким столом под не слишком ярко светящей лампочкой. Они сидели рядышком, как давным-давно в студенчестве, и делили первую для них послевоенную булку на двоих. А сейчас делили коробочку лакомства. Она представила, как он, уже дрожащей рукой, разливает светлый, не впервые заваренный чай, а она, осторожно двигая уже непослушными пальцами, выкладывает на блюдечко желтые кругляшки непреходящей радости. Им давно плохо. Дети редко навещают их, а болезни – каждый день. Но они не жалуются. Они дети блокадного Ленинграда и знают то, что современным юношам и девушкам не увидеть ни в одном самом страшном фильме.

Болела голова. На таблетки переходить он не хотел, но боялся от напряжения уснуть прямо за рулем, поэтому часто ездил в метро. С недавних пор это состояние стало обычным. Он вставал утром на работу, ехал куда-то в течение дня, договаривался, улаживал сложные вопросы, готовил презентации и отчеты, отправлял десятки писем, пил кофе, однажды в обед купил пачку сигарет, думал, что закурит прямо в кабинете, открыв окно. Окно действительно открыл, долго вглядывался в закат, пытаясь разглядеть цвета уже морозного осеннего вечера. Надышавшись холодным, полным кислорода воздухом, почти пьянея от него с непривычки и воспоминаний, он видел только ее грустную и теплую улыбку. Ее губы, которые о чем-то просили его. Нежные и слегка мерцающие в свете уличных фонарей. Он вспомнил, как она стирала цветной блеск, когда они вместе ужинали, потому что была уверена, что глубокий розовый цвет, цвет ее губ, который он ни с чем бы не спутал ни в каком состоянии, может случайно испачкать его рубашку.

Он вспомнил ее руки, мягкие и тонкие, длинные сильные пальцы, которые сейчас как будто осторожно проводили по его щеке, смахивая сдерживаемые слезы, и думал о том, так ли сходят с ума, если любят. Любовь. Он впервые осознанно произнес это слово, ассоциируя его с конкретной женщиной. Единственной. Олей. Оленькой. Олененком. Сейчас он понял, что был готов просить ее стать Романовой, просить, пока она не согласится, не поверит, что он любит ее. Другими словами, он не мог описать то чувство опустошенности и бесприютности, которое разъедало его изнутри. Пустота. Только она могла прийти и заполнить ее светом своего счастья, которое беззаветно дарила ему. Как стыдно ему было сейчас за свое неумение слушать и понимать, нежелание расширять границы своего ума, которым он всегда гордился. Зачем ему все достижения, если он не смог дать ей почувствовать, что на самом деле испытывает к ней? Зачем он сыграл в самую бестолковую игру с самой важной женщиной на свете? Он хотел все исправить. Но как? Пока он не мог найти ответа.