Как работает мозг

Вот тут нужно еще раз подчеркнуть, что в этой схеме не может быть никакого гомункула. Нет ничего плохого в идее о том, что некий программный демон, или алгоритм поиска, или нейронная сеть получает доступ к информации по масштабной модели, но только если не забывать о том, что этот доступ к информации осуществляется напрямую: в форме координат вокселей, поступающих на ввод и на вывод. Не нужно думать, что алгоритм поиска видит масштабную модель. Вокруг этого «наблюдателя» непроглядная тьма, а у него самого нет ни хрусталика, ни сетчатой оболочки, ни даже точки наблюдения; он нигде и везде. Нет ни проекции, ни перспективы, ни видимой зоны, ни затенения. Более того, сама масштабная модель и нужна для того, чтобы избежать всех этих неудобств. Если вы хотите говорить о гомункуле, представьте себе, что вы исследуете масштабную модель города размером с комнату в темноте. Можно блуждать по этому городу, подходить к каждому зданию с разных сторон, ощупывать его стены, засовывать пальцы в окна и двери, чтобы узнать, что у него внутри. Если схватитесь за здание рукой, его стены всегда будут параллельны друг другу, независимо от того, держите ли вы его близко к лицу или на расстоянии вытянутой руки. Или представьте, что вы трогаете руками маленькую игрушку или конфету во рту. Но зрение – даже трехмерное, свободное от иллюзий зрение, ради которого мозг затрачивает такие колоссальные усилия – не имеет с этим ничего общего! В лучшем случае у нас есть абстрактное представление о стабильной структуре мира вокруг нас; ослепительное великолепие цвета и формы, моментально захлестывающее наше восприятие, как только мы открываем глаза, – нечто совершенно иное.

Во-первых, зрение – это не театр, где мы видим сцену полностью. Мы живо ощущаем только то, что у нас перед глазами; мир за периметром поля зрения и позади нас известен нам лишь очень приблизительно, можно сказать, на мыслительном уровне. (Я знаю, что позади меня есть полка, а передо мной – окно, но я вижу только окно, а полку не вижу.) Более того, глаза несколько раз за одну секунду мелькают с места на место, и та часть поля зрения, что не попадает в «прицел» центральной ямки (фовеа), предстает перед нами на удивление размытой. (Попробуйте держать руку сантиметрах в десяти от линии взора; вы обнаружите, что вам сложно сосчитать собственные пальцы.) Я не просто анализирую анатомическое устройство глазного яблока. Можно подумать, что мозг собирает что-то вроде коллажа из снимков, сделанных во время каждого взгляда – как панорамный фотоаппарат, который экспонирует один кадр, поворачивается по вертикальной оси на точное расстояние, экспонирует следующий отрезок пленки и так далее, пока не получится бесшовное панорамное изображение. Однако мозг – не панорамный фотоаппарат. Лабораторные исследования показали, что когда человек совершает движение глазами или головой, он немедленно теряет информацию о графических деталях того, на что он смотрел[268].

Во-вторых, наше зрение – не рентген. Мы видим поверхности, а не объем. Если вы видели, как я кладу предмет в коробку или прячу за деревом, то вы знаете, что он там, но не видите его и не можете рассказать в подробностях о том, как он выглядит. Опять же это говорит о том, что мы – не супермены. Мы, простые смертные, могли бы иметь фотографическую память, которая модифицирует трехмерную модель, дополняя нужные места информацией, полученной из увиденного ранее. Но у нас ее нет. Если говорить о подробностях изображения, здесь будет вполне справедлива поговорка «с глаз долой – из сердца вон».

В-третьих, мы видим в перспективе. Когда мы стоим между железнодорожными рельсами, нам кажется, что на горизонте они сходятся. Конечно, мы знаем, что на самом деле они не сходятся; если бы это было так, поезд сошел бы с рельс. Но мы не можем не видеть их как сходящиеся линии, даже несмотря на то, что наше ощущение глубины дает мозгу массу информации, которую мозг мог бы потенциально использовать, чтобы компенсировать этот эффект. Точно так же мы видим, что движущиеся объекты увеличиваются, уменьшаются, укорачиваются. С настоящей масштабной моделью такого произойти не может. Естественно, зрительная система в определенной степени устраняет эффект перспективы. Люди, которые не занимаются живописью, не замечают, что ближний угол стола проецируется как острый угол, а дальний – как тупой угол; им кажется, что и тот, и другой выглядят как прямые углы, какими они и являются в реальности. Однако железнодорожные рельсы – доказательство того, что полностью устранить эффект перспективы нельзя.