Как проиграть в войне времен

Но до чего все-таки тоскливое место. Застойное, как болото, болезненное, как нарыв. Удачный эксперимент с омерзительными результатами. Вулкан был лучшим, что могло с ним произойти: Атлантида стала легендой, вероятностью, тайной, а это куда более продуктивный двигатель, чем все, что удалось изобрести атлантам за несколько тысяч лет.

Вот чем мы дорожим. Вулканы и волны – всегда наших рук дело.

Спасибо за твой рассказ о еде. После долгих недель на корабельных сухарях он был как нельзя кстати. Не могу не отметить, как отметила бы и миссис Ливитт, что письма принято запечатывать так, чтобы их можно было вскрыть, не сломав печати, но я оценила твою изобретательность больше, чем могу выразить словами.

Что я могу выразить словами: на льду было очень холодно, а твое письмо согрело меня.

Твои рассуждения об идеографических подписях и оперативной безопасности напомнили мне о работе, которую я провела среди садовников Бесс из Хардвика на нескольких прядях. Там я имела удовольствие наблюдать за перепиской между ними и их госпожой. До чего же многослойной и хитросплетенной может быть простая речь, а уж сколько тайн скрывается под стягом Искренности (слово, чаще всего изобретаемое в шестнадцатых веках). Конечно, даже эта идеографическая подпись легко может оказаться ложью: поддельные марки, конверты, спрятанные под отдельной обложкой, воск или шелковая нить не того цвета. Сколько сказано было слов с двойным дном, пока Мария, королева Шотландии, находилась под ее крышей! Поверь мне на слово: криптография меркнет в сравнении; представь себе шифр, состоящий из взаимозамкнутых настроений, меняющихся в ответ на внешние раздражители.

К тому же тогда английскому языку еще не была присуща стандартизированная грамматика. Подделывать чей-либо почерк было напрасной тратой усилий, если не принять во внимание чужие орфографические идиосинкразии. Забавно, что именно это сослужит дурную службу копиистам последующих веков. Чаттертону[9], этому «чудо-отроку», и ему подобным.

Как многое в эпистолярном жанре мы трактуем буквально, не так ли? Даже не считая разбитых печатей. Письма как путешествия во времени – письма, путешествующие во времени. Скрытые смыслы.

Интересно, понимаешь ли ты, о чем я сейчас говорю?

В твоем рассказе о еде – таком сладком, таком пикантном – ни словом не упомянуто о чувстве голода. Ты пишешь об отсутствии потребности, да – никакого льва, дышащего тебе в шею, никакого «животного отчаяния, вызванного тягой к продолжению рода», – это, безусловно, приводит к получению удовольствия. Но голод многогранен в своих преимуществах; не стоит воспринимать его в одном только лимбическим смысле как биологию. Голод, Рэд, – утолить его или разжечь, как печку, испытывать голод, вести по нему языком, как по зубам, – знакомо ли тебе, конкретно тебе, это чувство? Испытывала ли ты когда-нибудь голод, который лишь обострялся от пищи, которую ты ему скармливала, затачивался до такого состояния, что как будто распарывал тебя надвое и извлекал что-то новое наружу?

Иногда мне кажется: вот что у меня есть вместо друзей.

Надеюсь, тебе не слишком сложно это читать. Ничего лучше я не смогла придумать за столь короткое время – надеюсь, письмо достигнет тебя раньше, чем остров дезинтегрирует.

В следующий раз пиши мне в Лондон.

Блу.

Следующий Лондон – того же дня, месяца, года, но с разницей в одну прядь, – это Лондон, который другим Лондонам только снится: окрашенный в сепию, небо усеяно дирижаблями, империя, порочность которой обозначена лишь розоватым свечением на заднем плане, благоухающим пряностями и цветочным сахаром. Жеманный как роман, грязный лишь тогда, когда этого требует сюжет, город монархии и пирогов с мясом – Блу любит это место и презирает себя за свою любовь.

Она сидит в чайной в Мейфэре, в самом углу, спиной к стене, одним глазом поглядывая на дверь – некоторые правила шпионажа преодолевают границы времени и пространства, – а другим на стилизованную карту Нового Мира. Она думает, что карта смотрится здесь несколько неуместно – чайная явно выдержана в эстетике ориентализма, но, среди прочего, именно за эклектику Блу и ценит волокно этой конкретной пряди.

Ее волосы, сейчас – черные, густые и длинные, – хитро уложены в высокий шиньон из заплетенных кос, а россыпь аккуратно завитых локонов на загривке привлекает внимание к изгибу ее длинной шеи. Платье на ней – скромное и опрятное, отнюдь не последний писк моды; с выпуска линии «Принцессы» прошло уже пару лет, но Блу хорошо дополняет темно-серый наряд. Она здесь не для того, чтобы играть роль; она здесь для того, чтобы оставаться незаметной.

Она с наслаждением разглядывает тончайший фарфор, которым славится заведение: майсенский дракон эпохи Мин, витиеватый, как артерии, кумачово-красный на молочно-белом фоне с позолоченной каемкой. Она с нетерпением дожидается своего чайника, предвкушает темный, подкопченный, солодовый аромат, который выбранный ею чай проложит в нотах засахаренной розы, нежного бергамота, шампанского, муската и фиалки.