Как подружиться с демонами

Я созвал совет мира и спросил, что мы можем сделать, чтобы никому не испортить праздник. Попросил детей подумать о Клэр.

— Давайте, — сказал я. — Сегодня ведь сочельник. Думайте.

Как если бы сила разума была непременным атрибутом сочельника вроде фиников и грецких орехов.

— Вы можете позвать их всех сюда, — предложил Мо.

— Нет! — возразили ему три голоса. Один из них был моим.

Но мы нашли решение. Робби, Сара и Мо проведут утро в «Гоупойнте», а потом, чтобы не бросать Клэр, явятся на большой праздничный обед к Фэй и Люсьену. А вечером все четверо прибудут на второй праздничный обед к нам. Разумеется, это надо было еще утрясти с Фэй, зато теперь никто не должен был чувствовать себя покинутым или загнанным в угол. В честь этой маленькой победы здравого смысла я открыл бутылку весьма особенного «Шатонеф-дю-Пап», пока дети наряжали елку какой-то трепещущей искристой дрянью, которую в последнюю минуту купили на распродаже.

Как же прекрасно, думал я, оставлять все на последнюю минуту. Я прихлебывал вино и наблюдал, как дети вешают на елку зеленые и золотистые игрушки, серебристые и красные шары.

В канун каждого Рождества один из старейших сумеречных бесов спускается вниз по печной трубе, и мы все дружно делаем вид, будто в него не верим. Хотя на самом деле верим так сильно, что даже не можем отказаться от причудливых ритуалов, связанных с его именем.

Я знал, что в полночь должно произойти еще кое-что, и старался не заснуть, чтобы это увидеть.

Но еще до полуночи к нам пожаловали гости. Джез и Штын пришли вместе. Они принесли гуся с оранжевым клювом (которого кому-то придется ощипать и выпотрошить). Оба привели своих партнеров: за Джезом плелся как привязанный статный австралийский регбист, а следом за Штыном вошла неуловимая Люси.

— Наконец-то мы встретились! — сказал я, пожимая ей руку.

Странное дело. Эта сердцеедка, эта искусительница, эта бесовка — в смысле, не та, что заставляла Штына бухать и принимать наркоту, а другая — оказалась жизнерадостной, но довольно упитанной и степенной женщиной средних лет. Отнюдь не Матой Хари. Видно, я чересчур пристально смотрел на нее, выискивая зловещий огонек за зрачками, потому что она смутилась и отвела взгляд.

— Он от нас прятался, — сказал Джез.

— Что правда, то правда, — сказал Штын. — Пойдем со мной, Уильям. Я принес тебе рождественский подарок.

Он жестами выманил меня из кухни в комнату напротив. Я включил торшер и увидел его папку для эскизов. Штын не хотел показывать ее детям. Он тихонько закрыл дверь, отрезав нас от кухонного гвалта. В наступившей тишине положил папку на стол и расстегнул молнии.

Мне хотелось немедленно сграбастать книги, но я позволил ему все развернуть, потому что даже Штыновы обертки — настоящее произведение искусства. Они тоже производят впечатление. А это в нашем деле важно. Драгоценный камень — в яйце Фаберже, яйцо — на бархатной подушечке.

Я говорю об упаковке из великолепного веленя. Штын мастерит узорчатые, прошитые суперобложки такой красоты, что они отвлекают взгляд от поддельного содержимого. Хотя и сама подделка способна обмануть (или в крайнем случае замылить) даже самый опытный глаз, такая штуковина, как эта суперобложка, всегда подкупает клиента. Штын сам выделывает опоек: отмока, мездрение, пикелевание, дубление, сушка, отволаживание, разбивка, округление, сшивание и тиснение. Черт с ними, с фальшивками, этот мужик — художник, виртуоз. Клиент так очарован, что всегда спрашивает, включена ли в цену эта чудесная веленевая обложка. Нет, она не для продажи. Это защитный футляр, предназначенный лишь для презентации — чтобы подчеркнуть редкость заключенного в нем предмета.

Затем мы уступаем. И очень недешево.

Штын принес, как и было обещано, две копии трехтомника — каждый экземпляр в зеленом сафьяновом переплете, на каждом свои потертости, а на одной из копий в самом центре сфальцованного листа изрядно растрепались нити. Потрескавшаяся кожа одной из обложек пошла красной плесенью, а другая якобы пала жертвой прогрессирующего фотохимического распада под действием солнечных лучей. Отставы обеих книжек начали изнашиваться. Я почти боялся их трогать: они выглядели еще довольно крепкими, но в то же время сулили — этак угодливо — рассыпаться по причине преклонного возраста, стоит коснуться их небрежной рукой. Даже марашка бумаги у каждой копии была своя. Я поднес один экземпляр к носу и понюхал. Штын глядел на меня так, будто я затянулся двухсотлетней плесенью, копотью от газовых фонарей, застывшим солнечным светом и в конечном счете мореным дубом книжной полки, на которой эта книга простояла нетронутой столетие с лишним.

Копия, которую я держал в руках, была просто чудом из чудес. Работа настоящего гения: все изъяны — само совершенство.

— Порядок? — спросил Штын.

— Порядок.

— Все-таки я тебя не подвел, да?

— Штын, — сказал я. — Штын… Дай-ка я открою бутылку чего-нибудь самого-самого специально для тебя.