Как писать биографию

— Ты мне снилась вчера.

— И что во сне делала?

— Стыдно сказать.

— Ах ты! — сказала она.

Над четырьмя графствами свистел и завывал ветер.

— Что?

— Я ничего не сказала.

— Уже десять суток, — сказал он, — считая с четверга. Десять суток и шесть с половиной часов.

— Слушай, сказала она, — неужели ты думаешь, что я не знаю?

— Когда мы встретимся, я тотчас…

— Ничего не слышно.

— Это неважно. Почти неважно. Любовь моя.

— Послушай, сказала она, — может, ты сделаешь перерыв на день или на два. Приедешь в Лондон. А потом сразу назад.

— Нет. Не могу. Хочу… но не могу. Я как раз на середине. Мне тут кое-что не совсем… Что-то такое грандиозное, что мне просто не… Алло! Ты меня слышишь? Где же ты?

Мисс Рокингэм, во имя истории литературы я вынужден спросить вас, была ли между вами и поэтом физическая связь.

Вы спали с ним, мисс Рокингэм?

Должно быть, сказал он себе, это не имеет значения. По крайней мере, для книги это не так уж и важно. Вожделение здесь, рядом, рукой подать. Главное — в письмах. Главное — в самих отношениях, в чувстве. Всё прочее может оставаться тайной.

Но надо докопаться. Для себя, не для книги. Вот так. Потому что письма прочитаны, потому что жил чувствами Эдварда Лэмпри и его глазами смотрел на женщину, им любимую. Потому что не остался равнодушен.

Они засиделись допоздна. Чуть слышно играла радиола. Люсинда Рокингэм открыла бутылку мадеры, залежавшуюся ещё со времён брата.

Разлила мадеру в хрустальные бокалы, отражавшие свет лампы. Она рассказывала, как Лэмпри заболел и как однажды под вечер в Лондоне она впервые поняла, что он умирает. Это случилось в Галерее Тейт. Она повернула бокал, и отражённые лучи осветили тёмные углы комнаты. Они смотрели Шагала и Кандинского.

— Знаешь, меня это даже в дрожь бросает, — сказала она.

— Честно говоря, я не уверен. Вполне возможно, у них ничего и не было. Так даже ещё интересней. Письма. Всё в них.

— Да не из-за них. Из-за тебя.

— Плохо слышно.

— Они для тебя, — начала она обиженно, — важнее, чем твоя собственная жизнь.

Он лихорадочно засунул в карман руку. Звякнула монетка.

— Алло! Всё в порядке. Я бросил ещё одну. Ты, кажется, злишься. Пожалуйста, не надо.

— Я не злюсь.

— Я на самом деле люблю тебя. Что? Говорю, люблю тебя.

— Малколм — вымолвила она, наконец.

— Я всё время думаю…

— О чём?

— Просто, всё время думаю… о нас.

— Ты думаешь о том, — сказала девушка, — что у нас тоже ничего не было?

Стопка писем уменьшалась. Люсинда Рокингэм, стоя у него за спиной протянула ему чашку кофе и сказала:

— О, боже. Так я снова останусь скоро одна. Ещё день или два?

— Думаю, три. В субботу надо кончить. И чем я вас только отблагодарю?

— Но мне это было в радость, — великодушно сказала она, — мне с вами было хорошо. Я жила одиноко и была рада поговорить. Надеюсь, я вас не слишком обременяла своими разговорами.

— Упаси боже… Я даже не знаю, что для меня было приятней. Вы… да вы просто изменили всё, всё, что касается книги. Мне остаётся только надеется, что она вам понравится, в конечном счёте. Что вы не будете…

— Жалеть? — спросила мисс Рокингэм. — Я всё обдумала и теперь уверена, что приняла правильное решение. Эдварду бы тоже этого хотелось. Жена ведь его уже умерла. Значит, наш последний день — суббота.

— Какое счастье, что ты позвонил. Я так боялась, что не позвонишь. Потрясающие новости. Ты помнишь мою подружку, ту, что играет в оркестре в Олдборо? Она уезжает в субботу и зовёт к себе. Там у них коттедж, и мне найдётся, где переночевать.

— У меня слов нет. Просто замечательно.

— Так как ты думаешь? Мне…

— А комната большая?

— Ну… думаю, что да.

Оставалось ещё семнадцать писем. Он прочёл их по порядку, одно за другим, все до единого. Три последних были написаны в частной лечебнице, где Лэмпри и умер. Но письма никак об этом не говорили. Ни слова, ни намёка. Обычные письма.

— Чаю? — спросила Люсинда Рокингэм. — Сегодня я заварила «Эрл Грей»[3]. Эдварду такой чай нравился. Как это я раньше не вспомнила.

Он придвинул к себе машинку и разгладил сто семьдесят шестое письмо.

— Мы доберёмся до Олдборо к шести, — сказала она. — Где встретимся?

— Я позвоню в коттедж. Скажи мне номер.

— Минутку. Вот он…

— Да. Понял. В районе шести? Отлично. Двадцать четыре часа.

— Да. Я просто не верю.

— Я тоже. Нет, верю. Я лет так на десять постарел за дни, проведённые тут.

— Дурачок… Как там у тебя, кстати?

— Практически кончил. Можно подводить черту.

— А ты узнал…

— Нет.

Сквозь стеклянную дверь будки он смотрел на хмурое море далеко за равнодушными фонарными столбами эспланады, на спинку чугунной скамьи, на холодный зрачок чайки. Он повторил:

— Нет.

— Но это ещё важно для тебя?

— Да. Важно.

— А ты не можешь спросить об этом как-нибудь поделикатней?

— О боже, конечно же, не могу.

— Я вот думала, — сказала Люсинда Рокингэм, — что раз уж это ваш последний вечер, то его как-то надо отметить. Я заказала утку у мясника, а в кладовой, к счастью, нашлась бутылка хорошего вина.

— О… это очень любезно с вашей стороны, но так получилось, что мой друг…

— Но вы же собирались переночевать?

— Да, но я намеревался сказать, что, в общем…