Как остановить время

– Меня не пустили. Хендрик считал, что сочетание науки с идеологией представляет для нас особую угрозу. Он был прав. Пришедшие к власти нацисты были одержимы идеей идеальной расы. Адепты евгеники напали на наш след. Они превратили Берлинский институт экспериментальных исследований в место изучения нас, альб, и старались заполучить как можно больше таких, как мы. Хендрика охватила паранойя. Он не хотел, чтобы кто-нибудь из нас участвовал в войне. Поэтому, пока ты спасал цивилизацию, я отсиживался в Бостоне под видом близорукого астматика-библиотекаря. Я все еще ненавижу себя за это. Возможно, я пытался уберечься от любви так же, как Хендрик пытался уберечь нас от войны. Чтобы остаться в живых и больше не испытывать боли.

Где-то вдалеке завыла сирена.

Омаи стряхнул с доски воду.

– Нет. Это не для меня. Любовь и есть смысл жизни. Семь лет, которые я провел с ней, вместили больше, чем все остальные годы. Понимаешь? Если на одну чашу весов положить всю мою жизнь до и после, а на другую – те семь лет, то семь перевесят. Время – хитрая штука. Оно не однородно. Бывают пустые дни, годы, даже десятилетия. Зацепиться не за что. Как вода без газа. А бывает год, или день, или даже полдня. И он для тебя – всё. Вот в чем дело.

Я вспомнил, как Камилла сидела в парке на скамейке и читала «Ночь нежна».

– Я пытался найти во всем этом смысл, – продолжил Омаи. – Верил в ману. В то время на островах все в нее верили. Пожалуй, я до сих пор верю в ману. Это не суеверие, а убеждение в том, что внутри нас существует нечто необъяснимое. Оно не нисходит с небес, не падает с облака, не спускается из райских кущ. Оно здесь, – он похлопал себя по груди. – Если ты влюбился, ты не можешь не думать, что существует нечто большее, чем ты сам, и оно управляет тобой. Нечто, которое, как бы сказать, не совсем ты, понимаешь? Оно живет в каждом из нас, готовое или прийти на помощь, или обдурить тебя. Мы – загадка для самих себя. Это признает даже наука. Мы, черт побери, понятия не имеем, как работает наш собственный мозг.

После этого мы оба долго молчали.

Пьяный лежал, уставившись на звезды. Косяк он загасил в песке.

Прошла минута. Возможно, две.

– У нас был ребенок, – наконец произнес Омаи. Его мягкий голос звучал в унисон с тихим шумом прибоя. – Дочка. Мы назвали ее Анной.

Я пытался осмыслить его слова. Всю их значимость. И снова вспомнил о Мэрион. Вдруг меня осенило:

– Так это была она? Та женщина у тебя дома?..

Он едва заметно кивнул.

– Она не похожа на твою дочь. Она старела со временем, как положено. Была замужем. Ее муж, мой зять, умер от рака тридцать лет назад. С тех пор она живет со мной.

– Значит, она про тебя знает?

Он засмеялся. Я задал заведомо глупый вопрос, но мне по-прежнему казалась дикой мысль, что однодневка может знать, что ее любимый не такой, как она, и смириться с опасностью. Да, Роуз знала про меня все, как и моя мать, но это знание было пыткой и разлучило меня с той и с другой.

– Знает. Конечно, знает. И ее муж знал.

– И секрет не выплыл наружу?

– Кто бы им поверил?

– Мало ли кто. Есть очень опасные люди.

Он посмотрел на меня как на убогого. Как на жалкого труса.

– Волна может тебя убить. Или ты сумеешь на ней прокатиться. Порой избегать опасности хуже, чем идти ей навстречу. Невозможно всю жизнь жить в страхе, Том. Нужно быть готовым встать на свою доску и твердо на ней стоять. А если попал под гребень волны, отбрось страх. И действуй, как диктует мгновение. Режь волну. Испугаешься – мигом слетишь с доски и разобьешь голову о скалы. Я никогда больше не стану жить в страхе. Но за тебя, Том, я этого сделать не могу. Мне слишком часто приходилось убегать. Но сейчас я чувствую, что я дома. Я люблю тебя, чувак, правда, люблю, но даже если ко мне по песочку направится дух капитана Фюрно – плевать, я все равно никуда с тобой не поеду.

Он встал и поднял доску.

– Я этим займусь, – услышал я собственный голос. – Я это исправлю.

Он кивнул, но не задержался и босиком зашагал прочь по бетонной дорожке. Я обернулся. Пьяный помахал мне с пляжа рукой, и я махнул ему в ответ. Я лег на песок и стал думать о войне, на которой Омаи сражался, а я – из-за Хендрика – нет. Похоже, наступает мое время сражаться. На бедре, как живой, завибрировал телефон, но я не обратил на него внимания, поглощенный одной мыслью: что же, черт возьми, мне теперь делать?

Я уснул прямо на пляже. Проснулся, когда на востоке уже алел рассвет. Я вернулся в отель, позавтракал и проверил телефонные вызовы, удивившись, что Хендрик звонил всего один раз. У себя в номере, подключившись после непродолжительной борьбы с вай-фаем к интернету, зашел на «Фейсбук» и обнаружил, что Камилла не обновляла свою страничку. Мне хотелось с ней поговорить. Написать ей. Но я точно знал – нельзя. Я для нее опасен. Пока я – член Общества «Альбатрос», я обязан защищать ее от себя самого.

Я упал на кровать, свернулся клубочком и дал волю слезам. Наверное, это был нервный срыв.

– Пошел ты, Хендрик, – шептал я, глядя в потолок. – Пошло оно все.