Как остановить время

Дело в том, что я уже довольно давно не испытывал желания покончить с собой. В последний раз, насколько я помнил, подобное случилось со мной в бункере возле Таррагоны во время Гражданской войны в Испании: я тогда сунул ствол пистолета в рот, готовясь разнести себе череп. И не разнес только потому, что заставил себя неотрывно смотреть на счастливый пенни, когда-то подаренный мне Мэрион. Но то было в 1937 году. С тех пор я не предпринимал попыток отправить себя на тот свет.

Недавно мне пришла в голову мысль, что я просто хотел избавиться от опеки Хендрика, но, вероятно, я ошибался. Да, я «принадлежу» Хендрику, но в этом есть свое удобство. Возможно, мы переоцениваем свободу воли.

«Чувство мучительного беспокойства, – в середине девятнадцатого века писал Кьеркегор, – это головокружение от свободы».

Я несколько столетий терзался смертью Роуз, но эта боль постепенно перешла в монотонность существования, а надо было как-то жить дальше. Я научился наслаждаться музыкой, вкусной едой, поэзией, красным вином и красотой мира – и наконец осознал, что в этом и состоит смысл жизни.

Да, у меня в душе образовалась пустота, но так ли уж плоха пустота? В ней нет любви, но нет и боли. Зато есть свои преимущества. Пустота дает свободу маневра.

Я старательно убеждал себя, что встречаюсь с Камиллой с одной-единственной целью: выведать, что она обо мне знает. Я не собирался ничего рассказывать ей о себе. И все же оказаться здесь было странно. Именно здесь.

Я не заглядывал сюда с того дня, когда спрыгнул с галереи, где сидели музыканты, на сцену. Когда приземлился на спину Уилла Кемпа, а потом увидел Мэннинга. Тогда же прозвучало еще одно признание – мое признание Роуз. Сейчас, сквозь негромкий щебет театралов и звяканье вилок и ножей, до меня доносился еле слышный отзвук того дня.

С обложки меню на меня смотрел всем знакомый портрет Шекспира. Мне всегда казалось, что человек на портрете ничуть не похож на Шекспира – огромный лоб, жидкие волосы, клочковатая бородка, идиотское выражение лица, – но сейчас я подумал, что глаза, пожалуй, его. Они с усмешкой наблюдали, как я все еще бреду по дороге жизни. Словно их обладатель забавлялся, глядя на парня, которому однажды, много-много лет назад, он помог удрать и спастись и который по-прежнему участвует в бесконечно безысходной трагикомедии жизни.

Подошел официант, и Камилла ему улыбнулась.

На ней была темно-синяя блузка. Несмотря на бледность, Камилла была очень красива.

– Я бы съела крыло ската, – сказала она официанту, поправляя сползшие на кончик носа очки.

– Очень хорошо, – ответил тот и повернулся ко мне.

– А я возьму ньокки в соусе песто.

Он забрал меню с портретами моего бывшего босса. Я перевел взгляд на Камиллу, изо всех стараясь казаться непринужденным.

– Простите, пожалуйста, – сказал я. – В школе я порой веду себя странновато.

Камилла покачала головой:

– Хватит вам без конца извиняться. Ничего хорошего в этом нет.

– Вы правы. Но дело в том, что мне трудно с людьми.

– А, вон вы про что. Да, с людьми бывает непросто.

– Иногда всякая ерунда лезет в голову.

– Добро пожаловать в клуб.

– Есть такой клуб?

– Нет. К тому же в клубах слишком много людей. Но ничего страшного. Просто будьте самим собой.

– Я никогда не стремился быть на виду. Скорее уж осторожничал. – Я еще раз пригляделся к Камилле и окончательно убедился, что никогда прежде не встречался с этой женщиной. В мире, состоящем из знакомых лиц, она отличалась редкой, а потому особенно ценной чертой: она никого мне не напоминала. Но я все же спросил:

– Мы ведь с вами раньше не встречались, правда? Я имею в виду, не были знакомы до того, как встретились в парке? Однажды я видел вас из окна кабинета Дафны, но раньше мы ведь не встречались, правда?

– Это зависит от того, что вы вкладываете в слово «встречались». Но в общепринятом смысле – нет.

– Ладно.

– Угу.

Похоже, разговор зашел в тупик. У каждого из нас в загашнике осталось еще много вопросов, но мы держали их про запас: пусть противник первым откроет огонь. Одна-единственная неуместная фраза могла довести ее или меня до безумия.

Мы понемножку отщипывали кусочки ржаного хлеба и накалывали на коктейльные палочки оливки.

– Как вы себя чувствуете? – спросил я. Вопрос банальный, но искренний.

Она отломила кусок дрожжевого хлеба и секунду-другую его изучала, будто в нем, как в каждом фрагменте Вселенной, скрывалась некая тайна.

– Гораздо лучше, – наконец ответила она. – Эпилепсия у меня давно. Бывали периоды и похуже.

Давно.

– Значит, раньше приступы у вас бывали часто?

– Да.

Официант подлил нам вина. Я сделал глоток. Еще один.

Камилла смотрела на меня требовательно.

– Теперь ваша очередь. Вы обещали. Расскажите о себе: для меня это важно.

– Я и сам хочу рассказать вам о себе, – ответил я, сам не понимая, какую часть правды рискну ей открыть. – Однако есть некоторые вещи, о которых вам – да и другим – лучше не знать.

– Что-то связанное с криминалом?

Неужели она меня дразнит?