Как остановить время

В пьесе было множество песен, поднимавших настроение толпы. Мне особенно нравилась одна, «Под зеленой кроной». Исполнял ее веселый светловолосый актер – имя я запамятовал, – который играл верного лорда Амьена, одного из тех, кто согласился отправиться в изгнание во французский лес вместе со Старым герцогом, отцом героини пьесы Розалинды.

Кто рад лежать со мной,
Кто с птичьим хором в лад
Слить звонко песни рад, –
К нам просим, к нам просим, к нам просим.
В лесной тени
Враги одни –
Зима, ненастье, осень[13].

В моем сознании французский Арденнский лес превращался в знакомый мне с детских лет la Forêt de Pons[14], куда мы с maman иногда ходили гулять. Мы садились под большим платаном, она пела мне песни, а я смотрел, как планируют на землю платановые семечки. Это был мир, невероятно далекий от убожества Бэнксайда, от запахов пива, креветок и мочи, поднимавшихся из ямы партера. Тем не менее представление будило во мне множество воспоминаний о прошлом. Герои удалялись в изгнание, преображались до неузнаваемости, влюблялись.

Это была комедия, но она бередила мне душу.

Мне кажется, причиной тому был персонаж по имени Жак. Он не делал абсолютно ничего. Я видел пьесу восемьдесят четыре раза и так и не понял, зачем он был в нее введен. Он просто бродил с жалким видом среди молодых блестящих оптимистов, роняя презрительные реплики. Его играл сам Шекспир, и всякий раз его слова пробирали меня до костей, словно он предупреждал о том, что меня ждет.

Весь мир театр.
В нем женщины, мужчины – все актеры,
У них свои есть выходы, уходы,
И каждый не одну играет роль…[15]

Шекспир был странным актером. Очень тихий – я не про голос, а про его манеру и осанку. Полная противоположность тому же Бёрбеджу или Кемпу. В Шекспире, особенно в трезвом Шекспире, было что-то нешекспировское. Какая-то безмятежность, и не только на сцене; казалось, он озабочен не тем, чтобы отразить мир, а тем, чтобы его постичь.

Как-то в четверг, вернувшись домой, я застал Грейс в слезах; Роуз ее утешала. Выяснилось, что мистер Уиллоу отдал их место на рынке другой женщине – в благодарность за услуги определенного рода. Того же он – причем в весьма откровенной и грубой форме – добивался и от Роуз.

– Все будет хорошо. Никто не запрещает нам торговать. Просто перейдем на другое место.

Меня охватило бешенство. Злость прямо жгла огнем. На следующий день, перед тем как отправиться в Саутуарк, я пошел на рынок и разыскал мистера Уиллоу. Кончилось тем, что я по своей юношеской глупости ударил его и отшвырнул на прилавок с пряностями. Он рухнул, подняв оранжевое облако экзотических ароматов Нового Света.

Теперь путь на рынок для Грейс и Роуз был заказан. От дальнейших пакостей мистера Уиллоу удержало одно: он понимал, что мы не заблуждаемся насчет его домогательств.

Роуз проклинала мою горячность, хотя сама дала мистеру Уиллоу столь же яростный отпор.

Это была наша первая размолвка. Я плохо помню, что именно она говорила, зато помню, как она сердилась, а главное – тревожилась: что она теперь скажет мистеру Шарпу?

– Мы не можем просто собирать у него фрукты, Том. Мы должны их продавать. Где нам теперь их продавать?

– Я все поправлю. Сам испортил, сам поправлю, Роуз. Обещаю.

Я решил спросить Шекспира, нельзя ли Роуз и Грейс продавать фрукты в театре. После спектакля он, пробираясь сквозь толпу на лужайке, в одиночестве направлялся в «Королевскую таверну». Какой-то незнакомец окликнул его, но он не обратил на него внимания и скрылся за дверью пивнушки.

Я последовал за ним. В «Королевской таверне» мне приходилось бывать и прежде. Моя юная физиономия никого здесь не интересовала. Шекспир сидел в дальнем углу в компании с кувшином.

Я раздумывал, как лучше к нему подойти, – и стоило ли это делать, – но тут он поманил меня рукой:

– Юный Том! Подсаживайся.

Я подошел к узкому дубовому столу и устроился на скамье напротив Шекспира. На другом конце стола двое мужчин увлеченно играли в шашки.

– Здравствуйте, мистер Шекспир.

Он подозвал трактирщицу, которая ходила по залу и собирала пустые кружки:

– Подай-ка моему приятелю кружку эля.

Та кивнула, но Шекспир спохватился:

– Ты ведь из Франции, верно? Небось любишь пиво?

– Нет, сэр. Предпочитаю эль.

– Твое благоразумие меня радует, Том. Такого великолепного сладкого эля не найти во всем Лондоне.

Он отпил глоток-другой и прикрыл глаза.

– Эль долго не хранится, – заметил он. – Через неделю начинает вонять, как подштанники у рыцаря. А вот пиво хранится вечно. Говорят, благодаря хмелю. Зато эль учит нас житейской мудрости. Будешь долго мешкать – не успеешь поздороваться, как уже пора прощаться. Мой отец понимал толк в эле. И меня обучил этому искусству.