Как остановить время

Настал мой черед улыбаться. Меня так и подмывало раскрыть свою тайну – словно собираешься выпустить на волю птицу, но еще удерживаешь ее.

– Я был знаком с Шекспиром.

Он расхохотался: он же точно знал, что это шутка.

– Ну да, конечно, мистер Хазард.

– До завтра.

Завтра. Я всегда ненавидел это слово. А теперь, как ни странно, оно меня не раздражало.

– До завтра. Да.

Лондон, 1599

Я сидел высоко над сценой на хорах, рядом со смертельно бледным заносчивым старцем по имени Кристофер, который играл на вёрджинеле[11]. Я говорю «старец», а ведь ему, пожалуй, было не больше пятидесяти, но в труппе «Слуги лорда-камергера» он был старше всех. Мы сидели на виду у зрителей – вздумай они поднять голову, но на нас падала тень, скрывая лица, и я чувствовал себя в безопасности. Ни до, ни после представления Кристофер со мной почти не разговаривал.

Но один наш разговор мне запомнился.

– Ты ведь не лондонец, верно? – надменно бросил он. В его надменности был особый смысл. В ту пору, как и теперь, большинство жителей Лондона составляли приезжие. А если учесть, что людей умирало больше, чем рождалось, Лондон мог не только существовать, но и развиваться только благодаря приезжим.

– Нет, – ответил я. – Я из Франции. Моя мать бежала сюда, спасаясь от королевских войск.

– От католиков?

– Да.

– И где теперь твоя мать?

– Умерла.

Ни намека на сочувствие. Ни малейшей заинтересованности. Просто долгий пристальный взгляд.

– Ты играешь как француз. У тебя даже пальцы не английские.

Я воззрился на свои руки.

– Разве?

– Да. Ты струны не щиплешь, а скорее гладишь. Получается странный гул.

– Этот странный гул нравится мистеру Шекспиру.

– Полагаю, для своих лет ты играешь неплохо. Такой юнец здесь в новинку. Но не вечно же ты будешь юным. Это еще никому не удавалось. Кроме одного мальчишки с Востока.

Вот оно и случилось.

В ту минуту я понял, что постоянно должен быть начеку даже в таком огромном городе, как Лондон.

– Его мать убили. Она была ведьмой.

У меня бешено заколотилось сердце. Собрав все силы, я постарался изобразить спокойствие.

– Ну, раз она утонула, значит, была неповинна в колдовстве.

Он подозрительно зыркнул на меня.

– А я не говорил, что она утонула.

– Раз ее обвинили в колдовстве, я предположил, что ее подвергли испытанию водой.

Он прищурился:

– Похоже, ты всерьез разволновался. Смотри-ка, твои французские пальчики дрожат. Честно говоря, подробностей я не знаю. А узнал про это от Хэла.

Хэл, кроткий флейтист, сидевший на скамье перед нами, не жаждал стать участником нашей беседы. Они с Кристофером давно знали друг друга: вместе работали над другими постановками.

– Ее сын не взрослел, – сообщил тихий немногословный Хэл. – Она сотворила заклинание и убила человека, чтобы дать своему мальчишке вечную жизнь.

Я не знал, что сказать.

Кристофер продолжал сверлить меня взглядом. И тут мы услышали шаги на галерее.

– Могу я присоединиться к вашей беседе?

Это был Шекспир. Подойдя к нам, он вскрыл устричную раковину и высосал моллюск, стараясь не запачкать свой стеганый камзол из тафты. Закончив смаковать устрицу, он перевел вопросительный взгляд на Кристофера.

– Да, разумеется, – ответил тот.

– Надеюсь, вы помогаете юному Тому освоиться.

– О да, юный Том в полном порядке.

Шекспир выронил устричную раковину. По его лицу скользнула улыбка.

– Прекрасно.

Он ткнул в меня пальцем:

– Мы пересадим тебя вперед, на вон ту скамью. Чтобы было слышно лютню.

Я заметил, что Кристофер готов вскипеть от злости. Восхитительный миг. Я пересел на новое место; послушный Хэл меня уже опередил. Пустая устричная раковина зорким перламутровым оком следила за мной с пыльной половицы.

– Спасибо, сэр, – поблагодарил я своего работодателя.

Шекспир невозмутимо покачал головой:

– Уверяю тебя, это не благотворительность. А теперь играйте, да не ударьте лицом в грязь! Сам сэр Уолтер[12] оказал нам честь.

Передняя скамья давала большое преимущество: весь театр был как на ладони. А публика представляла собой любопытнейшее зрелище. В солнечный денек в театр набивались тысячи людей. Гораздо больше, чем может вместить любой из современных театров, даже «Глобус». Между стоявшей в партере чернью, заплатившей за вход один пенс, и счастливцами, выложившими по два пенса за места на скамьях в глубине зала, частенько вспыхивали ссоры и перебранки. Те, кто мог выложить целых три пенса за места на скамье с подушкой, считали себя выше первых двух категорий; но я заметил, что и на ярусах, где расположилась знать, нравы царили примерно те же.

Кого тут только не было! Воры. Смутьяны. Проститутки. Дамы с бледными лицами и чернеными зубами, якобы сгнившими от злоупотребления сахаром: в ту пору это свидетельствовало о принадлежности к высшему слою, как сегодня отбеленные зубы и искусственный загар.