Как ни крути - помрешь

Я услышала негромкое ворчание седана Айви – она его у матери взяла на зиму, – и в следующее мгновение ее уже не было. Я вышла в коридор; мягкий стук закрытой Кистеном двери и его шаги по деревянному полу отчетливо прозвучали в тишине.

– Куда она? – спросила я, когда он подошел ко мне.

Он положил руку мне на плечо, молчаливо предлагая вернуться в гостиную. Стоя в носках, я яснее видела нашу разницу в росте.

– Поговорить с Пискари.

– Пискари! – Меня пронзило тревогой. Я вывернулась из его руки и остановилась посреди коридора. – Не пойдет же она одна с ним говорить!

Но Кистен невесело улыбнулся:

– С ней все будет нормально. Сейчас у них пик. Она с ним поговорит, и он отступит. Он затем ее и достает. Все нормально.

Не убежденная, я вернулась в гостиную. Я все время ощущала его спиной, молчаливого, на расстоянии руки. Мы были одни, не считая полусотни пикси в моем столе.

– С ней все будет нормально, – прошептал он себе под нос, тихо ступая туфлями по серому ковру за мной следом.

Мне хотелось, чтобы он ушел. Я была эмоционально выжата и хотела, чтобы он ушел. Чувствуя на себе его взгляд, я задула свечи. В наступившем сумраке собрала кофейные чашки на поднос, надеясь, что он поймет намек. Но, глянув на коридор, похолодела от внезапной мысли:

– А Пискари не заставит ее меня укусить? Он чуть не заставил ее укусить Квена.

Кистен шагнул вперед. В пахнущем свечным дымом воздухе его пальцы легли поверх моих, он забрал у меня поднос.

– Нет, – сказал он, ожидая, чтобы я пошла в кухню вперед него.

– А почему?

Я вошла в ярко освещенную кухню. Щурясь от света, Кистен поставил поднос к раковине и вылил кофе – коричневыми лужицами на белом фаянсе.

– Пискари удалось так на нее воздействовать только потому, что он ее врасплох захватил. Ну и еще потому, что она не выработала способа с ним бороться. А с желанием укусить тебя она боролась еще с тех пор, как вы вместе работали в ОВ. Ей привычно стало воздерживаться. Пискари не заставит ее тебя укусить, пока она не сдастся, а она не сдастся. Слишком она тебя ценит.

Я открыла посудомоечную машину, и Кистен составил в нее чашки.

– Ты уверен? – тихо спросила я, желая поверить.

– Да. – С этой искушенной улыбкой он снова стал выглядеть мерзавцем в дорогом костюме. – Айви гордится тем, что отвергает себя. Она свою независимость ценит больше, чем я, вот почему она ему сопротивляется. Было бы легче, если б она сдалась. Он бы перестал на нее давить. Это не унижение – позволить Пискари смотреть ее глазами, ощущать эмоции и желания. Скорее возвышение.

– Возвышение. – Не веря ушам, я оперлась на стол. – Пискари навязывает ей свою волю, заставляет делать то, чего она не хочет, а ты считаешь, что это «возвышение»?

– Если так формулировать, то нет. – Он открыл шкафчик под мойкой и вытащил средство для мытья посуды. Я слегка удивилась, откуда он знает, где что стоит. – Но Пискари так ее достает только потому, что она сопротивляется. Ему нравится, что она не поддается.

Я забрала у него бутылку и налила средство в стаканчик на дверце машины.

– Я ей все время говорю, что быть наследником Пискари – это удача, а не потеря, – сказал он. – Она ничего от себя не теряет, зато приобретает очень много. Тот же вампирский слух. Да и почти все силы вампира-нежити без всяких минусов.

– К примеру, совесть не говорит, что нельзя смотреть на людей как на ходячую закуску, – съязвила я, захлопывая дверцу.

Он вздохнул, тонкая ткань пиджака натянулась на плечах, когда он забрал у меня бутылку и полез ставить ее на место.

– Все не так, – сказал он. – С овцами обращаются, как с овцами, кто использует других – тех самих используют, но достойные большего получают все.

Скрестив руки на груди, я поинтересовалась:

– А кто тебе дал право решать, кто чего достоин?

– Рэйчел… – Он устало взял меня за плечи. – Все сами за себя решают.

– Не верю. – Впрочем, я не отстранилась и не сбросила с себя его руки. – И даже если так, ты этим пользуешься.

Кистен мягко переместил мои руки в менее агрессивное положение, глаза его стали далекими, он отвел взгляд. – Большинство людей, – сказал он, – отчаянно стараются быть нужными. И если они собой недовольны, если думают, что не стоят любви, то иногда выбирают худший из способов себя наказать. Они наркоманы – эти тени, принадлежат ли они кому-то одному или никому и всем. Как блеющие овцы, в которых они себя превратили, они бродят в поисках искры признания, вымаливают его и сами знают, что оно фальшиво. Да, это мерзко. И – да, мы этим пользуемся. Но что хуже – пользоваться теми, кто сам этого хочет, зная в душе, что ты чудовище, или брать свое силой, показывая это явно?

Сердце у меня колотилось. Я не хотела соглашаться, но мне не с чем было спорить.