Как несколько дней…

— Сейчас как раз подходящий ветер, чтобы вороны показали нам свое представление, — глянул Ненаше в окно. — Ну-ка, выйдем со мной во двор, Шейнфельд, и посмотрим, что ты знаешь о воронах.

Они вышли. Вороний самец, поднявшись высоко вверх, мгновение покачался на теплом воздухе и тут же, сложив крылья, упал, как камень. Прямо перед клювом своей темной и восторженной подруги, сидевшей на одной из веток, он разом развернул хвост и крылья. Послышался негромкий хлопок, серовато-черное тело остановилось в падении, перевернулось, взмыло в воздух и набрало высоту.

Таким стремительным и ловким был этот кувырок, что казалось, будто птица нисколько не потеряла скорость, и теперь она уже снова снижалась, крутясь и содрогаясь, словно ее подстрелили и она падает навстречу смерти, но в последнюю минуту, затормозив у самой земли, резко взмыла снова.

— Вот так они делают во всех местах и во все времена, — сказал Ненаше. — И хотя он и она живут всю жизнь вместе, он каждый год обольщает ее заново. Таковы правила. Но если этот самец споет ей серенаду и принесет граппу, она на него даже не посмотрит.

— На земле он такой уродливый, — сказал Яков.

— Поэтому, Шейнфельд, он ухаживает за ней в воздухе, а не на земле. Первое правило ухаживания: ухаживай там, где ты красивый, а не там, где ты уродливый.

Яков заявил было, что он уродлив и в воздухе, и на земле, но Ненаше сказал:

— У каждого есть одно-два места, где он красив. — А потом добавил: — Любовь — это дело упорядоченное и разумное. Тут нужны мозги. Как строят дом, и как водят машину, и как варят еду, и как пишут книгу — так же и любят.

— Сердце или разум, — устало сказал Яков. — А нафка мина.

— Это очень нафка мина, — возразил Ненаше. — Но сейчас я вижу, что ты улыбаешься, Шейнфельд, значит, у тебя еще есть надежда.

И Яков, которого уже слишком долго качали и уносили неожиданные и невыразимые волны любви, вдруг ощутил, что ему наконец-то покойно и приятно в направляющих и уверенных руках правил и с этим большим и странным человеком, который так хорошо их изучил и знал путь к заветной суше, что лежит за ними.

— Ты помог мне, когда я нуждался в помощи, Шейнфельд, и поэтому я отплачу тебе добром за добро. Я добуду для тебя женщину из коровника Рабиновича. Тебе только придется танцевать, варить и шить. Таковы правила.

— Я не умею танцевать, и я не умею варить, и я не умею шить, — сказал Яков.

— Дня танцев и варки есть свои правила, — сказал Ненаше. — А всему, что имеет правила, можно научиться.

Он кончил мыть посуду, стряхнул руки над раковиной, вытер их о передник и вдруг подошел к Якову, поднял его на ноги и сказал:

— Извини меня на минуточку, пожалуйста.

Он положил руку на макушку Якова, а другой рукой сжал его плечо.

— Пожалуйста, не падай! — приказал он и легким уверенным толчком повернул его на месте, как юлу.

Яков закрыл глаза, потому что у него приятно закружилась голова и в темноте этого головокружения поплыли пугающие оранжевые линии, и хотя он не сказал ни слова, но услышал свой голос, который произнес:

— Ты научишься танцевать!

На рассвете Яков вошел в пристройку для канареек, отобрал несколько великолепных бандуков, которые любили там ночевать, и попросил Глобермана взять его вместе с ними в Хайфу в своем пикапе.

— Ты снова завелся со своими птицами? — спросил Глоберман.

— Я продаю их, — сказал Яков. — Мне нужны деньги.

Всю дорогу он думал, как ему найти того английского офицера, даже имени которого он не знал, но когда они подъехали к воротам военно-морской базы, он увидел, что офицер этот стоит там, как будто ждал его все эти долгие годы. Он выглядел точно так же, как в те дни, когда приезжал к альбиносу, но на его рукаве прибавилось золотых полос, а в волосах — серебряных. Яков отдал ему бандуков, и офицер щедро уплатил ему.

Оттуда они направились к арабскому магазину тканей напротив вокзала, где Яков отобрал большие куски цветной материи, которые Ненаше велел ему купить. Затем они поднялись в центр города, и в музыкальном магазине на улице Шапиро он приобрел в рассрочку большой граммофон с бронзовой ручкой и огромным раструбом, а также четыре пластинки, которые Ненаше наказал ему привезти.

— У любви есть правила, — объяснил Яков насмешливо наблюдавшему за ним Глоберману, когда тот спросил, что означают все его покупки. — Думаешь, только вы с Рабиновичем знаете это? Теперь вы оба увидите, что я тоже знаю! Любовь требует поступать по порядку, и тогда Юдит в конце концов будет моей. И она, и мальчик.

Когда они вернулись в деревню, Яков увидел, что возле забора его дома собралась небольшая толпа. В глубокой яме, вырытой посреди двора, стоял, удерживаемый веревочными растяжками, высокий, как мачта, ствол молодого эвкалипта, который Ненаше срубил в роще и приволок во двор. Итальянец быстро раскатал куски ткани, привезенные Яковом, и умелыми, сильными движениями натянул их на веревки, соорудив вокруг эвкалиптового шеста большой разноцветный шатер, который выглядел как огромный цветок и издавал приятный свежий запах.