Как научиться оптимизму. Измените взгляд на мир и свою жизнь

В 1983 году я участвовал в конгрессе Международного общества изучения развития поведения, который проходил в Мюнхене. В один из дней у меня завязался разговор с молодой энергичной аспиранткой из Германии, которая представилась просто Эль. «Я хочу поделиться с вами идеей, которая пришла мне в голову, когда вы рассказали про свою методику CAVE, - сказала она. - Но сперва позвольте задать вам один вопрос. Как вы думаете, преимущества оптимизма и опасности пессимизма, беспомощность и пассивность носят универсальный характер, или они применимы исключительно к обществу западного образца, я имею в виду Америку и Западную Германию?»

Это был хороший вопрос. Я ответил, что и сам задумывался над тем, не обусловлена ли наша озабоченность контролем и оптимизмом с одной стороны рекламой, а с другой - пуританской этикой. Депрессия, сказал я, кажется, принимает масштабы эпидемии только в западных культурах. Вероятно, культуры, не одержимые достижениями, не подвержены влиянию беспомощности и пессимизма в такой степени, как мы.

Возможно, предположил я, мы найдем подсказки в животном мире. Симптомы депрессии при столкновении с утратой и беспомощностью бывают не только у воспитанных западной культурой мужчин и женщин. Животные и в природе, и в лабораторных условиях реагируют на беспомощность симптомами, удивительно схожими с теми, что демонстрируют люди, впитавшие западные ценности. Шимпанзе, которые реагируют на смерть членов своего сообщества; крысы, реагирующие на неизбежный шок; золотые рыбки, собаки, даже тараканы ведут себя подобно нам, когда мы терпим неудачу. Я подозреваю, сказал я, что если представители некой культуры не реагируют депрессией на потерю и беспомощность, то потому, что гнет нескончаемой нищеты, привычность к условиям, в которых двое из трех детей в семье умирают молодыми, заглушили естественный процесс реагирования на депрессию.

«Я не верю, - сказал я, - что людям, принадлежащим западной культуре, депрессия была навязана пропагандой, что им промыли мозги, внушив ценность контроля. Но говорить, что стремление к контролю и деструктивная реакция на беспомощность являются естественными, это не то же самое, что объявить действие оптимизма повсеместным. Возьмем, к примеру, успех на работе и в политике. Оптимизм отлично помогает американским агентам по страхованию жизни и кандидатам на пост президента Соединенных Штатов. Но трудно представить, чтобы сдержанный англичанин позитивно реагировал на пышущего энтузиазмом торгового агента. Или чтобы строгий шведский избиратель выбрал Эйзенхауэра. Или чтобы японец доброжелательно беседовал с кем-нибудь, кто постоянно обвиняет других в своих неудачах».

Я сказал, что, по моему мнению, обучающий оптимизму подход мог бы смягчить страдания, вызванные депрессией, и у представителей этих культур, но концепция оптимизма должна быть адаптирована к принятому у них стилю поведения на рабочем месте и в политике. Проблема, однако, в том, что вопрос, как изменяется представление об оптимизме от одной культуры к другой, остается малоизученным.

«Однако скажите, - спросил я, - что за идея посетила вас в тот момент, когда я рассказывал о методике CAVE?»

«Я думаю, что мне удалось найти способ, - ответила Эль, - как определить, в какой степени склонны питать надежду или предаваться отчаянию представители той или иной культуры и эпохи. В частности, существует ли такой феномен, как национальный стиль объяснений, который позволяет предсказать, как нация или население страны будет вести себя в кризисной ситуации? Способствует ли укреплению надежды одна форма правления в большей степени, чем другая?»

Это были серьезные вопросы, но они не имели достойных ответов. Допустим, мы проанализировали бы с помощью методики CAVE то, что они пишут, говорят или поют, и нам удалось бы узнать, что у болгар более оптимистичный стиль объяснений, чем у индейцев навахо. Но такой результат не поддавался бы интерпретации. Могло бы оказаться, например, что в одной культуре в большей степени принято выражать оптимизм, чем в другой. Эти люди живут в разных климатических условиях, обладают разным историческим наследием и разным генофондом. Любые различия в стиле объяснений болгар и навахо можно объяснить тысячью способами, не только разницей в отношениях к надежде и отчаянию.

«Это так, - сказала Эль, - если ваши сравнения некорректны. Но я думала не о болгарах и навахо. Я думала о культурах более близких, например, Восточный и Западный Берлин. Они находятся рядом, у них общие погодные условия, они говорят на одном диалекте, эмоциональные выражения и жесты имеют для них одно и то же значение, до 1945 года у них была одна история. Отличие заключалось только в политической системе. Они словно однояйцевые близнецы, которых воспитывали обособленно в течение 40 лет. Они предоставляют прекрасную возможность выяснить, различен ли уровень отчаяния в разных политических системах, при условии, что все остальные факторы идентичны».