Как мы ориентируемся. Пространство и время без карт и GPS

По всей видимости, замечание Видлока важно для понимания не только навигации, но и всего разума. Возможно, именно гибкость мышления – взгляд с разных точек зрения, воплощенный опыт и абстракция – сделала нас уникальными. И возможно, наша способность к эмпирическим выводам, умозаключениям и построению теорий гораздо древнее, чем думаем мы.

Часть III Океания

Эмпиризм в Гарварде

В западной версии истории основы науки заложили древнегреческие натурфилософы, а факел рациональных исследований, который зажег пламя научной революции, подхватили Коперник, Галилей и Декарт. Считается, что греки и их последователи обладали присущей им способностью к научному мышлению, жаждой к накоплению знаний и желанием понять мир в его полноте. Согласно этой господствующей точке зрения, интеллект и смелость гениев позволили им отбросить суеверия и мифы. Некоторые историки науки в наши дни признают, что другие культуры также внесли вклад в науку, но классический нарратив по-прежнему представляет науку характерно «западной». Другие культуры могут стать современными и развить науку, но все это было изобретено только на Западе.

Но что, если науку изобрели не 2,5 тысячи лет назад, а сотни тысяч лет назад и практика навигации имеет к ней прямое отношение? В 1990 г. Луис Либенберг, белый южноафриканец, путешествовавший по Калахари вместе с племенами сан, опубликовал книгу «Искусство следопыта» (The Art of Tracking), в которой называл этот навык «древнейшей наукой»[213]. По мнению Либенберга, физик XXI в. пытается сформулировать точную гипотезу о поведении элементарных частиц, опираясь на свои теоретические модели и подтвержденные данные, и его действия не слишком сильно отличаются от действий охотника-собирателя, который читает следы на земле или наблюдает за погодой, чтобы охота была успешной; разница в их интеллектуальных способностях тоже невелика. «Возможно, выслеживание было первой творческой научной деятельностью у древних представителей анатомически современного Homo sapiens, обладавшего современным интеллектом, – пишет Либенберг. – Естественный отбор на способность истолковывать следы и приметы мог играть существенную роль в эволюции научного интеллекта». Либенберг, сотрудник гарвардской кафедры эволюционной биологии человека, считает, что следопыты должны были создавать рабочие гипотезы, в которых свидетельства в виде звериных следов дополнялись предположениями, основанными не только на знании поведения животных, но также на творческой способности решать новые задачи и обнаруживать новую информацию. Рабочая гипотеза могла быть реконструкцией действий животного – как быстро оно двигалось, когда оно проходило в этом месте, куда направлялось и где может находиться теперь. Такая рабочая гипотеза позволяла следопытам предсказать передвижение животного. По мере сбора новой информации они могли пересмотреть рабочую гипотезу, создавая более точную реконструкцию действий животного. Таким образом, для того чтобы предвидеть перемещение животного, необходим непрерывный процесс решения задач, создания новых гипотез и получения новой информации[214].

Неоспоримая разница между следопытом и современным ученым – это масштаб. Либенберг указывает, что знания следопыта ограничены наблюдениями каждого отдельного человека, которые передаются из уст в уста, тогда как у современного ученого есть практически мгновенный доступ к огромному корпусу знаний с помощью библиотек, научных организаций, баз данных и таких инструментов, как компьютеры и спутники, которые расширяют и облегчают доступ к информации. Однако он считает, что разница не имеет отношения к интеллекту, а носит технологический и социологический характер. «Современный ученый может знать гораздо больше, чем следопыт. Но он не обязательно понимает природу лучше, чем умный охотник-собиратель», – пишет Либенберг[215].