Как мы меняемся (и десять причин, почему это так сложно)

Желание ничего не менять имеет свои причины, а сдерживающие силы требуют уважения. Это два серьезных урока, которые следует вынести из моей книги. Но не увлекайтесь и не исключайте из расчета угнетающие сдерживающие факторы. Сопротивление переменам разумно лишь до определенной степени, а ограничения не всегда требуют уважения. Когда вашему росту мешают неравенство и явная несправедливость, вас должны двигать вперед такие нужные эмоции, как негодование, боль, глубокое разочарование, возбуждение и гнев. В противном случае велик риск породить в себе чувство стыда, превратив «общественные вопросы» в «личные проблемы». Вы видите, что жизнь не складывается, но не понимаете, что это может быть результатом внешних причин, поэтому видите лишь собственную беспомощность.

«Смысл жизни придется придумывать самому», – писал Сартр[194]. Именно это он подразумевал под экзистенциальной свободой. В каком-то смысле он верил, что такой тип свободы находит выражение в любой ситуации. Сартр пишет: «Свобода – это то, что я сам сделал из того, что сделали из меня». Не знаю, согласитесь ли вы с этим философом, что наша способность придавать смысл дает определенную степень свободы в самых тяжелых ситуациях (читая воспоминания тех, кто подвергся длительному одиночному заключению, я сомневаюсь в этом). Но давайте проясним, что он не считал свободой: счастье, появившееся, как кролик из шляпы, исключительно благодаря позитивным мыслям; «американскую мечту» – тот, кто усердно трудится, обязательно достигнет своей цели; обещания специалистов по личностному росту, что можно получить все: абсолютное благополучие, ясное сознание, совершенную жизнь, полный контроль над своей судьбой.

Придать смысл ситуации, в которой находишься, – это еще далеко не «счастливый конец». Смысл – это… смысл. И надежда не сделает его более значимым, чем отчаяние.

Мир как лоскутное одеяло

Более двух десятилетий назад, будучи аспирантом Брандейского университета, я написал диссертацию о лоскутном одеяле в память о жертвах СПИДа[195]. В то время оно состояло более чем из 50 000 кусков размером с обычную простыню. Самая известная его демонстрация состоялась на Национальной аллее в столице, когда одеяло покрыло пространство от памятника Вашингтону до Капитолия. Каждый кусок лоскутного полотна – память о ком-то, кто умер от СПИДа, созданный его любимыми и друзьями. Это одеяло – и кладбище, и художественная галерея, и место поклонения, и флаг протеста – навсегда изменило мое отношение к миру. С тех пор я не могу рассматривать отдельные элементы в отрыве от глобальной картины и убежден, что картинка в микроскопе поможет лучше понять Вселенную и, наоборот, глобальные идеи помогут оценить личные усилия.

Многие куски лоскутного одеяла включают небольшие предметы, принадлежавшие покойному: плюшевый мишка, ключи, очки, любимая стопка, билеты в театр, фотографии. Это напоминание об истинном смысле жизни. Эти объекты воскрешают память об уникальности почившего индивида. Какие-то куски сделаны из одежды, которую носил умерший, или содержат цитату или стихотворение. Все части одеяла – свидетельство того, что Мартин Лютер Кинг называл «священностью человеческой личности»[196]. В глубоко личном есть что-то непорочное. Это противоядие от обесчеловечивания.

Куски лоскутного одеяла характеризуют личность больше, чем любая могильная плита. Одновременно это и произведения искусства. Но если вы отойдете подальше и посмотрите на них как на элементы одного целого, картина приобретает иной смысл. Это памятник общему опыту, попытка отпустить грехи целой группе людей. Вместо отдельного памятника каждому усопшему появилась торжественная церемония в память обо всех покойных, место всеобщего поклонения, где воздают дань тем, кому часто отказывали в священном праве перейти в загробный мир.

Отойдите еще дальше, поднимитесь на ступени мемориала Линкольна, взгляните на одеяло, и вы поймете еще кое-что: это политический посыл. Это массовое захоронение индивидов, священных по своей замысловатой уникальной природе. Вид Национальной аллеи напоминает битву при Геттисберге[197], и если бы не предрассудки, пренебрежение и ненависть, ее получилось бы предотвратить.

Это мощное политическое заявление было бы невозможно без затейливых стежков на каждом кусочке огромного одеяла. Начинаешь понимать, что мы не утратили способность выразить признательность и увековечить память о покойных. Напротив, мертвые обрели способность говорить. Одеяло взывает к нам их голосами. Уникальность каждого индивида, увековеченная в нем, благодаря связи с огромным целым ощущается более остро и отчетливо.