Как много в этом звуке…

— Во-во! Ему только тебя и не хватало, ха! Весь день страдал наш заведующий и не знал отчего… Оказывается, тебя дожидался.

— Где его кабинет?

— А неприемный день сегодня, понял?

— Это почему?

— Нездоровится нашему заведующему! — Обе девушки рассмеялись весело, но опасливо.

— Что же у него болит? — спросил я.

— Вот уж не знаю, что в таких случаях болит! У кого что — голова, печенка, селезенка… У некоторых совесть начинает пошаливать, угрызения всевозможные, ветер в кармане… Впрочем, какой ветер — сквозняк! — Девушки опять рассмеялись. — Вот у тебя, к примеру, что болит в таких случаях?

— Язык во всяком случае не болит. Где заведующий?

— А вон за спиной дверь… Зальют глаза и не видят ничего… Только не вздумай заведующим его назвать! Директор он!

Директор сидел, положив руки на стол, и с грустью смотрел в простирающееся перед ним пространство. Я знал эту грусть, эту печаль, эту задумчивость и сразу проникся уважением к пожилому, усталому человеку, сидящему передо мной.

— Ну? — сказал директор, не поворачивая головы. — Чего тебе? За водкой пришел?

— Как вы сразу… Я даже подготовиться не успел.

— А нечего готовиться. Не ты первый, не ты последний. Не дам. И не проси.

— Нет, вы послу…

— Сказал, не дам — и кончен разговор. Тайфун за окном, напьешься — к весне не найдут.

— Уезжаю я сегодня. Час до отхода поезда, нельзя мне без водки возвращаться. За ней и приехал. Бригада послала. Свадьба у нас.

— Как свадьба? — В глазах директора шевельнулся интерес, и он медленно, превозмогая страшную боль где-то внутри головы, поворотил ко мне свое лицо.

— Да как… Очень просто. Собрали деньги на водку, на командировочные расходы, прибавили суточные, дорожные… Жених с невестой благословили… И отправили.

— А с работой как же?

— Какая работа, когда свадьба на кону?! Там сейчас за меня ребята тройную норму дают! Понимаете, водка кончилась в нашем поселке! Погиби называется.

— Слышал, — кивнул директор и поморщился от боли.

— Дороги замело, самолет принять не можем, а тут свадьба… Такие дела. Откладывать грех.

— Сколько тебе?

— Два ящика.

— Ты что, с машиной? Не пробьешься, тайфун.

— С собой унесу.

— Два ящика?!

— В чемодане. Посуду могу вам оставить. В знак благодарности. На добрую память.

Директор уставился на мой чемодан долгим задумчивым взглядом и, кажется, совсем забыл и меня, и мою просьбу. Через минуту в его сознании что-то произошло, он часто заморгал, как бы стирая веками с глаз картины безнравственные и постыдные.

И поднялся.

— Пошли.

В коридоре мы протиснулись между ящиками и оказались в подсобке. Здесь пахло копчеными балыками, морожеными крабами, селедкой, мокрыми опилками, было тесно и сыро. Снаружи завывал тайфун, будто раненая зверюка невероятных размеров. Я с любопытством осматривался по сторонам, первый раз видя изнанку того великолепия, которое видят покупатели по ту сторону перегородки.

Конечно, больше всего меня поразили ящики с водкой. До сих пор я никогда не видел ее в таком количестве и разнообразии. Мной овладело радостное чувство узнавания. По уголку этикетки, форме и цвету бутылки, по цвету самой водки, настойки, наливки я как бы прочитывал знакомые названия улиц и площадей, неожиданно оказавшись в городе своей юности. Да, ребята, да, в счастливом городе, который снится иногда, но все реже, все реже…

Белая этикетка, золотая надпись наискосок, слабый рисунок гостиницы «Москва» — конечно, «Столичная»! Сколько на белом свете оттенков зеленого цвета, но колорит «Московской» невозможно спутать ни с каким другим. А вот четкий шрифт на бутылке со спиртом, грубый и простой, как сам спирт. Но изысканные буквы «Кристалла» ничем не напоминали сам напиток — жесткий и обжигающий. А два небрежно брошенные на этикетку перца… Господи! Ну, кто не догадается, конечно, «Перцовка»! А рядом вроде и тот же рисунок, но в каком-то другом, простите, чужом колорите… Да, тоже «Перцовка», но уже тридцатипятиградусная, и опять же с наценкой… Нет, восторга она ни у кого не вызывает ни в магазине, ни на столе. А вот славянскую вязь «Старки» на черном фоне в полумраке подсобки, содрогающейся от озверевшего тайфуна, прочесть было невозможно, да и зачем?! Достаточно чуть сверкнувшего золотом уголочка этикетки, неясного очертания знакомых букв, и в тебе поднимается волна тревожного предчувствия счастья!

А ведь было, ребята, было!

Торопясь за директором, я успел заметить сквозь деревянные рейки ящика кончик хвоста вздыбившегося быка, и сердце мое непроизвольно дрогнуло — «Зверобой»! А дальше мелькнул еще один ящик, и я, даже не успев разглядеть этикетки, понял, осознал и почувствовал — «Петровская»! О, «Петровская»! О, ребята, о!

И нет других слов.

Протискиваясь между ящиками, я улыбался всё шире, радостней, предвидя уже, как, перевирая, размахивая руками и сверкая пьяными своими глазами, буду рассказывать в Погиби об этом своем посещении подсобки, с которой по богатству вызванных чувств не сравнится ни один музей мира! Я уже знал наверняка, что навсегда запомню этот случай, как запомнил свое посещение церкви в Харькове, где оказался как-то проездом, случайно и бестолково.