Как ловить рыбу удочкой

— Дочку мою, Катеньку. Я ее чужим людям отдала, сама отдала. Голодно было, муж у меня-то помер, из деревни мы ушли. Пришли в город на пристань, а там народу много, бабы с детьми сидят, все баржу ждут с хлебом. Дети плачут, бабы из сухих грудей молоко выдавливают. А тут на пристани дамочка така нарядна и мущина с ней. Ходят по пристани ровно по базару. К одной бабе подойдут, к другой и все на детей смотрят. А рядом-то товарка меня в бок толкает, они, говорит, дите себе выбирают. Им, вишь, обязательно девочка нужна, здоровая и маленькая, чтоб мать не помнила. И как она это сказала, так у меня сердце и сжалось. Встать хочу, уйти, а сил нет. И точно, подходят они ко мне, смотрят так жутко, а потом дамочка и говорит: «Мы можем вашу девочку взять». Только насовсем, говорит, иначе брать не будем. Я на баб смотрю, а те глаза в землю попускали. А сколько там детей просто так оставляли. Так нет же, таких не берут, по живому рвать хочут. Эта змеюка-то и говорит мне: вы, мол, женщина молодая, здоровая, еще нарожаете. А так умрет ваша девочка. Как сказала она это слова, помутилось у меня, Коленька, в голове и отдала я ей свою Катю. Господи, прости. Проси, проси, Коленька, Матерь Божью, одна у меня заступница. Вот и тебя мамаша бросила. Господи, что деется-то?

Бабушка была женщиной странной. Иногда она относилась к нему очень ласково, жалела, баловала, а иногда точно уставала от своей жалости, замыкалась в себе и по нескольку дней будто не замечала его. Но ее отстраненность была ему даже легче, чем заискивающее внимание. Он часто уходил на берег реки, садился и смотрел, как плывут пароходы и баржи, и гадал, на чем приедет мать. Это было самое высокое место в городе, на развалинах кремля, откуда было видно всю излучину сверкающей реки и можно было часами смотреть на текущую воду и забыть, где ты. Но потом приходила бабушка и в сумерках отводила его домой. Первое время он покорно шел за ней, но скоро ему стало казаться, что она приходит слишком рано и уводит его потому, что не хочет отдавать матери, а мать забыла ту пристань, где оставила его, и только с этого холма он увидит ее лицо. Бабушка ласкала его и как могла утешала, пыталась отвлечь, но все ее утешения только обостряли в мальчике любовь к матери и тоску об отце, и он вырывался и снова убегал на берег реки и просиживал там до самой темноты, когда становилось зябко, и суда выплывали на плес, качаясь своей черной громадой и смягчая ночь дрожащими огнями и гудками.

Однажды бабушка равнодушно сказала:

— Не приедет она. У ней теперь новая семья.

Постепенно он стал привыкать к этому городку, ему пошел восьмой год, и его взяли учиться в школу. На зиму он забывал о матери, вместе со всеми детьми катался на санках с крутых берегов и потом по льду, но когда весною этот лед таял и медленно уплывал по течению, душа мальчика начинала тосковать, и он взбирался на холм, ожидая первый буксир, а вслед за ним первую баржу, идущую на створ у подножья холма.

Жизнь была тихой и казалась стоячей, медленно наступало лето и перекатывалось стрекотом кузнечиков в высокой траве, кучевыми облаками над рекой, недвижимым мутным солнцем, отражавшимся в пузырящейся воде, и вместе с этой водой уходила вниз по течению жара, становились ветреными и зябкими звездные, пахнущие кострами и рыбой сентябрьские ночи. И после каждого лета он чувствовал, что вырос, и бабушка, сама нарядно одеваясь, вела его в магазин, долго выбирали и примеряли новую одежду, жесткую, неудобную, но праздничную и сулящую волнение радости. А потом бывала грибная осень, блестящая и недоступная, как учительница, приходившая в ожидании снега и ледостава на реке, каникул, сверкающих шаров и звезды на школьной елке.

Очень рано он повзрослел, случилось это однажды ночью, когда его внезапно разбудил глухой, мерный стук за дверью. Он встал, приоткрыл дверь и ступил в комнату. Бабушка лежала на полу перед божницей, билась головой об пол и часто повторяла:

— Осподи, возьми мя к себе, Осподи.

Раскачивалась лампадка, на стене мелькали тени, он отступил на шаг, замер и так простоял, сам не зная сколько. И в этот момент в его душе что-то резко переменилось, как это случается с невзрослой душой. Точно расслышал давешний шепот своих губ или еще чей:

— Утешь ее.

Обернулся — в комнате было тихо, бабушка уже не отбивала поклоны, лежала на полу и не шевелилась. Он взял на руки ее сухое, легкое тело, отнес на кровать и просидел там до самого утра, пока не стало светать и не разгладилась острая, будто рана, складка на лбу.