Как я сошел с ума

Через обговоренное время я постучал в дверь. Подождал. Тишина. Затем постучал еще, но по-прежнему никто не открывал. Тогда я опустил ручку и медленно, словно чего-то опасаясь, открыл дверь. Первое, что бросилось в глаза в закрытом от солнечного света кабинете, были ноги, подвешенные ноги. Я поднял голову чуть выше и разглядел посиневшее, с вывалившимся языком лицо профессора. Мои глаза широко раскрылись от увиденного наяву кошмара. Я онемел и просто не мог пошевелиться. Он снял люстру и через крюк просунул бельевую веревку. Мастерски связал удавку и просунул голову в кольцо, которое под тяжестью тела сжалось, перекрыв кислород. Через несколько секунд до меня дошло, что он может быть еще жив. Я ринулся к рабочему столу, схватил канцелярский нож, быстро поставил стул рядом с профессором и в момент перерезал веревку. Тело рухнуло. Я спрыгнул со стула и приступил к сердечно-легочной реанимации. После нескольких безуспешных попыток из-за открытой двери раздался женский возглас.

– О господи… – Вскоре незнакомая женщина с криком обратилась в сторону: – Доктора! Человеку плохо!

В кабинет забежали сотрудники клиники и моментально отпихнули меня. Я не был против их инициативы и тут же отошел в сторону. Почувствовав через несколько секунд головокружение и острую головную боль, я быстро ретировался в ближайший туалет. Там меня вытошнило. Взглянув на свое бледное лицо, я вновь умылся и после нескольких глубоких вдохов попытался привести себя в чувство… Вскоре я вернулся к кабинету профессора. К несчастью, попытка вернуть Нила Эшвурда к жизни оказалась безуспешной.

Уже через час клинику наполнили вездесущие разговоры о трагедии. Я попытался выяснить странное поведение профессора, но все как один опускали голову. Никто не понимал, почему он так поступил с собой, ведь это был довольно жизнерадостный человек.

Но в памяти еще оставался момент, когда Эшвурд говорил о том, что после обхода поговорит с Нэйманом. Возможно, причина самоубийства кроется в их разговоре. Ведь профессор упоминал о сюрпризах, и, видимо, полученная информация оказала куда больший эффект, нежели удивление.

Спустя несколько дней, будучи уже самостоятельным санитаром психиатрического учреждения, я все же рискнул заговорить с обитателем палаты номер 204.

Как только я открыл окошко для серьезного разговора, сразу же обратил внимание на довольное, улыбающееся лицо Нэймана напротив. Он будто ждал этого момента и заранее стоял в ожидании моего появления.

– Лоренцо, я так рад тебя видеть, извини, что вспылил тогда.

– О чем был ваш последний разговор с профессором? – Его оправдания меня не интересовали.

– А с ним что-то не так?

– Вопросы здесь задаю я. Отвечай, или я применю силу.

– А ты на это способен?

– Сейчас никто не услышит твои вопли. А то, что будет больно, это я гарантирую.

– Ну-у-у хорошо, я расскажу все, что знаю… не приемлю насилие. – Пациент опустил голову, будто что-то вспоминая, и после короткой паузы, выпрямившись, продолжил: – Мы с ним довольно часто разговаривали о жизни; о проблемах, окружавших нашего профессора; о том, что в ином месте куда проще, чем в этом; и что там все проблемы кажутся абсолютно незначимыми. Я направил его на легкий путь. И он, видимо… прислушался.

– Так ты его подговорил на самоубийство.

– Нил все же сделал это? – Я прислонился спиной к двери, а Нэйман, будучи по ту сторону, повторил действие. После чего он продолжил, так и не дождавшись моего ответа. – Он долго решался на этот шаг. И хочу тебя заверить, Лоренцо, что все гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд. И сейчас я даже в какой-то степени благодарен всем богам, что закон надо мной не властен, ведь я уже осужден на пожизненно, поэтому могу честно признаться… Я действительно ему помог совершить этот поступок.

– Полицейские интересовались мотивами, даже меня подозревали, но в итоге никто ничего дельного не сказал.

– Профессор был скрытным человеком. Он не считал себя вправе делиться своими бедами с чужими людьми.

– Но к тебе у него особое отношение?

– Это правда. Мы с ним постоянно разговаривали обо всем, что только можно представить. И однажды он признался мне, что болен, очень болен. И что подобная болезнь не поддается лечению…

– Что? Это правда?

– Никто, кроме его родных, не знал об этом. Нил не хотел, чтобы на него смотрели с сожалением или помогали из жалости. Он всегда был самодостаточным и не терпел излишеств, особенно в медицине.

– Каких еще излишеств? О чем речь?

– Профессор говорил, что отказался от радикальных методов сразу после первого летального исхода. По его мнению, такое лечение несет лишь вред и зачастую смертельный. Собственно поэтому я и избежал подобных мер.

– Так за тебя заступился профессор?

– Он был благосклонен ко мне и защищал от более жестоких коллег…

– А ты в благодарность подговорил его на суицид.