Как я как бы забеременела (сборник)

– Не смог. Побоялся военного трибунала. Ведь его за это могли судить военно-полевым судом. Но дело не в этом. Главное, он сказал мне, что любит меня, и может запросто застрелиться от такой любви. Но я не разрешила ему стреляться. Мне было его жалко. Молодой ведь совсем парнишечка. После этого подлеченный политрук уехал на фронт и сгинул. Может, убило, а может, не перенёс разлуки со мной, и где-то тихонько застрелился, чтоб никто не видел.

– А ты что же, так о нём ничего и не узнала?

– Нет, так и не узнала. Об одном жалею, что не разрешила ему поцеловать себя в щёку. Разрешила бы, может, и не застрелился.

– А почему ты думаешь, что он застрелился?

– А как же по-другому? Когда я его провожала из палаты до машины, он, забираясь в кузов, где уже сидели другие бойцы, шепнул мне: не разрешила поцеловать – застрелюсь. Вот и застрелился. Вот это любовь! Не то, что сейчас показывают по телевизору. Никто, небось, из-за любви не стреляется, пока самого за что другое не пристрелят. Но выходит, что живым остался мой политрук. Я тебе говорю: это точно был он в телевизоре с капустой. Только вот не пойму, почему их оказалось двое.

Я пыталась объяснить ей, что это вы, Саша и Валера с капустой, а не её политрук. Но она сильно на меня обиделась, заявив, что я будто считаю её дурочкой.

Вот такая история на основе рассказа о своей любви гвардии ефрейтором Ерошкиной Фёклой. Объясните ей, пожалуйста, что вас двое на самом деле, что вы братья-артисты, а не её политрук, который, как она заявила, двоится у неё в глазах из-за неожиданности, что увидела его в телевизоре.

С уважением Лидия Игнатьевна.

ПРИПИСКА: Если у вас будет время, напишите ей письмо по адресу, указанному на конверте.

Письмо мне отпечатала студентка-соседка на компьютере, а то говорит девчонка, что я нацарапала его неразборчиво. Спасибо ей.

Хорошо, если вы напишете ответ Фёкле Захаровне тоже печатными буквами, а то она не сможет прочесть ваше письмо.

Заветное окошко

Редактор Кобылин со скорбно скосорылившимся набок фейсом брезгливо перелистывал рукопись несчастного автора Манькина Владимира Ильича. Литературный тормоз сочинителей, как таковых, не терпел вообще. Заранее считал их бездарями и графоманами, соискателями дешёвой славы. По этой самой причине ко всем бумагомарателям без исключения относился с глубоким презрением и внутренней ненавистью.

Манькино сочинительство ему не понравилось сразу. Настроение у редактора было, как всегда при встрече с писаками, наипаршивейшим. Ко всему этому его доставала болезненная раздутость щеки из-за вчера удалённого зуба. Десна противно поднывала, мешая сформулировать отказную гадость очередному соискателю олимпийских лавров.

– Маловато остроты в вашем произведении, – зловеще просвистел в дырку удалённого зуба экзекутор.

– Как это маловато? – проблеял Владимир Ильич. Он страшно боялся редактора. Отчего трясся мелким ознобом и потел. – А сцена в морге, где анатома полночи гоняли покойники? А похищение алкашом Гулькиным у соседа поросёнка, которого зажарил и съел на кладбище, вместе со сторожем? Это тоже, по-вашему, маловато? – осмелел несчастный автор.

– Поедание господином Гулькиным кладбищенского сторожа вкупе с поросёнком не является остротой, а напротив, полнейшей тупостью с вашей стороны, – скривился увечный редактор.

– Какое поедание сторожа?! Да никто его не ел! – неожиданно для себя заерепенился Манькин.

– Как это не ел? Вы же сами пишете: «…поросёнка зажарил, и съел его на кладбище, вместе со сторожем».

– Да вы читайте до запятой. Тогда и поймёте, кто кого съел, – не на шутку разобиделся непонятый редактором автор. – Криминал с поросёнком как минимум тянет на два года условно, с возмещением нанесённого ущерба. По этому эпизоду я консультировался у нашего участкового, за что тот задержал меня на двадцать четыре часа, заподозрив в совершении мною данного преступлении. Как оказалось, действительно у того был сигнал о хищении животного, правда не поросёнка, а козы. Но это дело не меняло. Эпизод на кладбище господин полицейский воспринял как признание в содеянном злодействе.

– Чьего признания? – морщась то ли от ноющей зубной боли, то ли от брезгливости к «содеянному», спросил Кобылин, не давая возможности Манькину открыть рта для пояснения. – Ладно, – продолжил экзекуцию мучитель, – не будем уяснять, кого съел ваш сосед…

– Почему это мой сосед! – заерепенился сочинитель. – Вы что, смеётесь?! Это же литературный герой, а не реально существующая личность!

– Бросьте, господин Манькин. Какая личность этот ваш Гулькин! Вы же сами его называете алкашом, да к тому же приписали ему хищение поросёнка у несчастного соседа, и с дальнейшим его поеданием.

– Откуда вам известно, что сосед несчастный? – съехидничал писатель, решив биться до конца за своё детище.

– Всем известно, что олигарх не станет возиться в грязном свинарнике с поросёнком. По нужде запросто может купить его уже готовенького, зажаренного, – парировал занудливый редактор.