Как я была маленькая (издание 1954 года)

Устинька посмотрела на всех нас своими шустрыми глазками, словно хотела сказать: «Да, уж такая я!» Но ничего не сказала. Мама прежде всего спросила её, умеет ли она читать. А когда узнала, что Устинька даже букв не знает, то сказала:

— Ну, это никуда не годиться!

— А что поделаешь, Лизавета Семёновна, — вздохнула Дарьюшка. — У сестры моей четверо таких-то. Разве всех выучишь?

— Самое разумное будет, если девочка останется в городе. Она прекрасно поместится с вами за занавеской. А я завтра же начну заниматься с ней, чтобы через год она смогла поступить в начальное училище.

Дарьюшка была очень взволнована.

— Благодари же, Устинья, кланяйся, — приказывала она.

Но мама нахмурилась, рассердилась:

— Чему вы её учите? Чего ради ей кланяться? Ты, Устя, если хочешь поблагодарить, скажи это словами, а не поклонами. Кроме того, благодарить ещё преждевременно: сначала надо хорошенько усвоить грамоту.

— Скажи: «Дай вам бог здоровья. Пусть он пошлёт вам радость большую, казну золотую», — снова подсказывала Дарьюшка.

Но мама недовольно покачала головой;

— Ну что вы такое говорите, Дарьюшка! Зачем мне золотая казна, сами посудите! Вот здоровье — это другое дело. Однако бог тут совершенно ни при чём.

— Тут главное — железо, — не вытерпела я. — Пилюли такие.

Но мама не стала слушать про пилюли, отослала меня с Устинькой в детскую, а сама осталась разговаривать с Дарьюшкой и тётей Нашей.

Из кукол Устиньке больше всех пришёлся по душе негритёнок Джимми.

— Ах ты, мой арапчонок! Да какой же ты славненький, да какой же ты ладненький! На голове курчавинки! Боязно ему небось?

— Почему боязно? — удивилась я.

— А как же: сам чёрненький, а кругом белым-бело.

— Не беспокойся, — успокоила я Устиньку. — Мы все его любим. Заботимся о нём. Видишь, на нём всё новое, даже курчавинки тётя Наша сделала ему новые.

— А это что за барыня за такая? — спросила она про Золушку.

Узнав, что у неё есть другое платье, попроще, Устинька решила:

— Вот и ладно. Его и наденем. А то где ж это видано — праздничное в будни снашивать!

Мы играли в куклы каждый день. Стряпали им обед. Топили баню. Ходили на речку полоскать бельё.

— Поторапливайся, — говорила мне Устинька. — Пора тесто ставить. Где у нас квашня? Да только гляди — с мукой аккуратнее: мучицы у нас на донышке осталось.

Ножную скамеечку мы превратили в корову Бурёнку. Водили её на верёвочке пастись на зелёный коврик, берегли молоко для ребят.

Но лучше всего мы играли, когда приходила детский врач Тамара.

— Здравствуйте, докторша, голубушка! — приветливо встречала её Устинька. — Сядьте вот сюда. Сейчас мы вам молочка дадим: только что надоено.

Докторша выпивала кружечку воды и говорила:

— Спасибо большое. Молоко у вас отличное.

— Мы трудов не жалеем — Бурёнку во-он куда водим, где трава получше. — И Устинька показывала на зелёный коврик в другом конце комнаты.

Попив молока, фельдшерица осматривала детей. Главное, беспокоила нас Танечка: несмотря на пилюли, она всё ещё была бледновата.

Однако вылечила Танечку не Тамара, а тётя Наша. Взяв красный карандаш, которым мама ставила отметки в тетрадях, тётя Наша осторожно навела румянец на Танины щечки, сказав при этом:

— Если ты ещё раз вымоешь ей лицо водой, ты её окончательно испортишь.

Я крепко-накрепко обещала Татьяну больше не мыть.

Укротительница

Черепаха Тихоня, подаренная мне дядей Оскаром, поселилась у нас в детской, в старой клетке, где жил когда-то чижик. Маленькая дверца, удобная для чижика, конечно, не годилась для Тихони. Поэтому мы вырезали целиком всю переднюю стенку клетки: образовался широкий, удобный вход. Клетку мы поставили на пол, поближе к куклам, чтобы Тихоня не скучала.

Первое время она почти весь день спала. Просыпалась только к вечеру, закусывала муравьиными яйцами, пила водичку и начинала расхаживать по комнате. Всё это тихохонько: настоящая Тихоня.

Нас она дичилась и всё прятала головку под панцирь. Папа объяснил, что она «привыкает к обстановке».

Понемногу Тихоня уже и днём начала гулять по детской, а иногда выходила в столовую и даже на кухню. Но, боясь, чтобы Дарьюшка на неё не наступила, я её туда не пускала.

Мы стали давать Тихоне листики салата, мелко накрошенное яблоко и даже кусочки сыра, и всё это она ела. Видно было, что обстановка ей нравилась.

Тихоня уже разбиралась и в людях. Меньше всех она любила Диму за то, что он клал её на спинку. На спинке Тихоня перебирала в воздухе лапками, как жук, но встать не могла. Я очень сердилась на Диму:

— Это тебе не твой паровоз! Тому всё равно, когда ты переворачиваешь его вверх колёсами, чтобы посмотреть, как там у него всё устроено. А Тихоне не всё равно.

Дима несколько раз давал мне слово так не делать, но слова не держал, И чего же он добился? Того, что Тихоня, как только могла быстро, уползала от него под комод и сидела там до тех пор, пока Дима не уходил.

Совсем иначе обращалась с Тихоней Тамара. Она подзывала к себе Тихоню, как цыплёнка: «Цып-цып-цып», только очень тихо, совсем шёпотом.

— Она сама тихая и любит всё тихое, — говорила Тамара.