Как я был волком

Время остановилось. Тома не шевелилась, ее руки и ноги словно отказали. Она будто бы склонилась к роднику напиться, понуро и нежеланно. Обойдя ее, сзади, у растопыренных голеней, встали два жилистых столба – крепких, мощных, толстых, волосатых, перекрученных вздутыми канатами мышц. Как не обработанные резцом мастера каменные колонны, уходящие в небеса с корявых оснований, сливались они там, наверху, в единое целое – столь же непоправимо страшное и огромное.

Дикий зверь в человеческом облике знал, что имеет право и что его право неотъемлемо. Он – вожак. Тома – всего лишь самка, одна из многих, которую он изволил выбрать. Чувственная жертва, законная добыча.

Сумасшедшая мысль воткнулась мне в мозг: а ведь Тома не только жертва, не только проигравшая сторона. Она, как дико ни звучит, победительница в лихом жизненном заезде, на полкорпуса обошедшая соперниц. Тома победила их всех, получив в награду самого сильного, самого лучшего, самого главного. Его выбор – ее честный выигрыш. Она может получить заработанный приз с полным основанием, заплатив за обладание должную цену.

Из грязи в князи. Вот чему так радовалась Пиявка. Вот почему сейчас из ее угла несется разгневанный плач. Отринутая женщина, проигравшая мелкой выскочке.

Если после всего вожак сделает новенькую постоянной спутницей, ей придется в ежедневных боях доказывать соответствие случайно доставшемуся высокому положению. Ей – это Томе, увы. Так что ее непредставимая жертва – только начало больших неприятностей.

А Тома ждала. Не шевелясь. Безмолвно. Покорно. Отринув сомнения, с окаменевшим лицом утопала она в опустошенности, умирала в маятнике чувств, который шарахался от опаски до бесконечной ненависти, скатывалась в ужас… А через секунду воскресала в кураже от собственной решимости, пылая в восторге бесшабашного отчаяния, когда на все плевать и будь что будет. Душой, телом, нервами, всем своим существом собравшись в одну заветную точку, Тома приготовилась к безумию грядущего. К ней, готовой на все, пришло чувство, подобное религиозному экстазу, что освобождает от принятия собственных решений. Этакое растворение в чужих желаниях. Подчиненная чужой воле по своей воле, она почувствовала себя неодушевленным предметом. Вещью. Инструментом в чужих руках.

Невозможно поверить, но свершившийся переход в разряд неодушевленности принес с собой великую свободу – безоговорочную, небывалую. Свободу и… вожделение, вдруг прорвавшееся наружу в позе, мимике и закатившихся глазах. Словно первое на ниточке вытянуло за собой второе – паровозиком, где локомотив полной самоотдачи сцеплен с последующими вагончиками освобождения, жажды повиновения, страстного желания подарить радость и, наконец, получить ее. Такой поезд идет вперед только в правильно подобранном полном составе.

Все остальное перестало существовать, размылось, исчезло, как сон во сне. Томино лицо изменилось до неузнаваемости. Охваченная сразу жаром и ознобом, она выгнулась дикой кошкой. Изо рта вырвался звук – жадный, нечеловеческий. Горловой рык перешел в глухой утробный, прорвавшийся из самых недр. Взмокший лоб опустился на холодный камень пола.

Клещи звериных пальцев смяли сгущенное молоко ягодиц. А мои пальцы лихорадочно разматывали пращу. А пальцы вожака сжались крепче, драконьи когти впились – будто проткнули сочную мякоть, как вилы копну свежескошенного сена. Дрожащая Тома вскинула голову, не открывая глаз. Ее лицо пылало, грудь вздымалась, кожа вскипала пупырышками, шла волнами, а волосики на ней, там где были, вставали дыбом. Боже, и это Тома. Та самая Тома, с которой в далеком детстве мы сидели на соседних горшках. С которой делили радости и невзгоды от первых детских до дерзко-взрослых последних, проходя вместе огонь, воду и медные трубы. Оказалось, что я совсем не знаю ее.

Самое паршивое – опомнившись, она не простит произошедшего ни себе, ни мне.

Я подобрал подходящий камешек и приготовил еще один. Я спешил. Невыносимое зрелище туманило мозг, опуская его в сгустившиеся вязкие сумерки.

– Я берегу честь и репутацию, ведь потом они сберегут меня, – поднимаясь и раскручивая оружие над головой, заговорило во весь голос мое естество. Слова школьной молитвы полились сами, как молоко из дырявой упаковки. – Я не прошу, я действую. Для меня нет невозможного. Я никогда, никогда, никогда не сдаюсь. Меня можно убить, но нельзя сломать.

Человолки опешили. Тома вздрогнула. Вожак обернулся ко мне и бешено зарычал, восстанавливая порядок. При таком рыке любое существо обязано бухнуться на спинку и послушно задрать все четыре лапки: слушаю и повинуюсь, господин.

Фррр… фррр… Праща раскрутилась. Только бы не попасть в Тому. И не промазать. Второго шанса не будет.

– Меня бьют и будут бить, пока я это позволяю. Я не позволю меня бить. Я буду бить первым. Зашита и оборона – отсроченная смерть. Бой должен заканчиваться в один удар. И он должен быть моим. И он будет моим.