Как я был в немецком плену

Посетив очередной раз почту и просмотрев на ней несколько центральных газет, я наткнулся на единственно возможный для себя выход из положения – в одной из них писалось, что тысячи демобилизованных военных – бывших студентов вузов и техникумов возвратились на учёбу. Кроме того, отмечалось, что в учебных заведениях отменена плата за учёбу и теперь все успевающие студенты получают стипендию. И тут я подумал, ведь я тоже бывший студент, и, поскольку у меня сохранилась зачётная книжка, вопрос только в том, что я был в плену. Поэтому написал письмо во Всесоюзный комитет по делам высшей школы Совета Министров указав, что в октябре 1941 года добровольно, с IV курса Московского института стали ушел в армию, воевал, но в мае 1942 года в большом окружении попал к немцам в плен. Хочу знать, могу ли я тоже вернуться на учёбу в свой институт. Примерно через месяц пришел ответ: «После прекращения Вашей службы в Красной армии и при отсутствии поражения в правах Вы будете иметь возможность продолжить свою учёбу в Институте стали. Зав. Отделом тяжелой промышленности Г. М. Фомин». Поскольку учебный год 1945–1946 уже давно начался, можно было рассчитывать лишь на следующий учебный год.

Проработав ночью в забое с 4 на 5 ноября и поспав с утра, я, как всегда, отправился после обеда на почту, но сначала зашел к слесарям, чтобы сменить или переточить затупившиеся коронки. Подойдя к шахтоуправлению, увидел толпу женщин и мужчин, которые смотрели на прикрепленный к столбу большой красочный плакат с фамилиями передовиков труда. К великому удивлению, я заметил и свою фамилию. Оказалось, что к 7 ноября я выполнил норму на 150 процентов и заработал в октябре 1750 рублей – немалые деньги.

Среди женщин, смотревших на плакат, были также мать Ольги Емельяновой и её сестра Нюся, которые похвалили меня и, как бы шутя, сказали, что за это с меня полагается. Поэтому, отработав ночь на 7 ноября, который был объявлен Днем повышенной добычи угля, я занес к Емельяновым полученные в буфете шахты кусок сала и всю порцию хлеба. Они оказались очень рады этому и предложили мне чарку самогона, но я отказался и отправился спать. В дальнейшем я часто приносил им излишек хлеба.

Ноябрь и декабрь 1945 года запомнились мне тем, что многих мужчин из общежития увели жить «примаками» местные молодые женщины – вдовы и девушки. Из нашей комнаты первым подался к молоденькой и интеллигентной русской девушке, проживавшей с матерью, по-видимому, бывшей учительницей, татарин Галиев, хотя он и был малограмотен и даже не мог как следует говорить по-русски. Ожидалось, что вот-вот уйдет от нас к Ганне и Иван Утюк. Но этого не произошло из-за внезапно изменившейся ситуации. Однажды вечером мы увидели, как мимо нашего общежития проехала телега, на которой с большим багажом сидела очень красивая и хорошо одетая девушка. Ивана потрясла эта девушка, которая, по его словам, лицом и комплекцией показалась ему очень похожей на покойную жену. Поэтому на работе он подробно расспросил о девушке её отчима. Тот сказал, что падчерицу зовут Люба. Как и многие девушки, она была депортирована в Германию и сейчас возвратилась с множеством хорошей одежды и другого добра. Теперь её следовало устроить на работу или выдать замуж за «хорошего», много зарабатывающего и красивого парня. Тут же договорились, что Иван придет в хату отчима девушки и он познакомит молодых людей друг с другом. Скоро Иван и Люба поженились и устроились в отдельной комнате хаты отчима. Я иногда заглядывал к молодым по приглашению их самих или дяди Любы, эрудированного человека, которому я почему-то понравился и с которым мы часто беседовали о жизни, о текущей политике и о других вещах. Пристроился жить у учительницы-вдовы и мой соплеменник – Роман Никитин. К наступлению Нового, 1946 года в нашей комнате остались только я, Юров и Силаев. И жизнь в общежитии, где не было ни радио, ни книг, ни газет, ни шахмат или шашек, ни кино после ухода соседей, стала для нас еще более скучной и унылой.

В третьей декаде ноября я, к великой радости, получил от мамы увесистую посылку. В ней были: теплая фуфайка, старая мохнатая шапка отца, которую я отдал в Москве дедушке Матвею, отправляя его на родину, красноармейская гимнастёрка, принадлежавшая брату Геннадию, его же суконные брюки навыпуск и по паре шерстяных носков, рукавиц и теплого нижнего белья. Кроме них в посылке находился большой комок оригинальной чувашской колбасы-шортана. Такая колбаса могла храниться долгое время даже при плюсовой температуре. Кстати, эта посылка дошла до меня всего за 5 суток.