Как было — не будет

— Как тебе там жилось? Варила борщи? Что рисовала?

— «Рисовала»! — Томка выкрикнула это слово с такой злой интонацией: мол, как же, рисовала, держи карман шире! — Разве можно рядом с ними что-нибудь делать? Они же никого не видят. Даже борщи, которые я им поначалу варила, они не видели. Они глотали их как удавы и не видели ничего и никого.

— А Митя?

— Митя даже их не видел. Они-то хоть друг друга видели, а он никого. Ты этого не поймешь.

— Почему же? Понимаю.

— Не имеет значения. Я этот вопрос ни с кем не обсуждаю. Ты знай только одно — нету у меня больше Мити.

— У нас нету, Томка.

* * *

Этой осенью мой внук пойдет в школу. Он славный, не причиняющий особых хлопот, мальчик. Восьмой год мы мечтаем разменять квартиру и разъехаться, но ничего не получается.

Томкиного мужа зовут Борькой. Он тоже художник. С Томкой они дружная и энергичная пара. Много работают: ночью то один, то другой занимает до утра проходную комнату. Томкины картины в последние годы попадают на выставки, и муж ее без тени зависти радуется этому.

Мы с Томкой очень редко говорим о Мите. Два года назад, когда он с группой художников получил за оформление станции метро Государственную премию, Томка сказала:

— Я рада за него. Если бы он женился, я стала бы спокойной и счастливой. Ты веришь мне?

— Верю.

Митю я иногда вижу. Он приходит ко мне на работу, когда бывает в нашем городе. Сидит и расспрашивает об архивах. О себе рассказывает мало и бестолково, замолкая на середине фразы, перескакивая с одной мысли на другую.

Уборщица Люся, с которой мы уже давно знакомы, но знакомы не настолько, чтобы она знала, кто такой в моей жизни Митя, как-то сказала:

— У него взгляд странный, смотрит, а как будто не видит.

— Он лучше нашего видит, Люся. Он художник.

— Тогда пусть что-нибудь здесь нарисует, а то скучно в этом кабинете, как в погребе.

Я пообещала Люсе, что, мол, при случае попрошу, но тогда же почувствовала, что никогда этого не сделаю. Нельзя к человеку, необъяснимо для всех трудно живущему, приставать со своей одиночной собственной просьбой.

Однажды я встретила Митю на улице, когда вела за руку внука. Я остановилась, от волнения у меня застучало в висках. Было что-то жестокое и неправильное в этой встрече. Мы постояли, поговорили. Расставаясь, Митя дал мне билет на выставку картин художников Сибири. Внука моего он не заметил.

ЖИЛИ — НЕ ТУЖИЛИ…

Деньги принесли утром. Надежда Ивановна открыла дверь, увидела почтальона, и что-то холодное перевернулось у нее в груди, а по спине пробежал озноб. Она растерялась, хотела пригласить почтальона в комнату, но та сама прошла на кухню, села к столу и вытащила из сумки перевод.

— Лена, — позвала Надежда Ивановна младшую дочь, — иди заполни тут, что надо, а то я не знаю, где чего писать.

Восьмиклассница Лена, толстая красивая девочка, с рассыпанными по плечам густыми прядями волос, вошла, как вплыла, и присела на табуретку. Потом через полное плечо она глянула на лоскуток извещения и с укором во взгляде обратилась к матери:

— А где твой паспорт? Надо же паспорт.

— Сейчас, сейчас… — Голос Надежды Ивановны звучал заискивающе, она побежала за паспортом, от суеты и волнения щеки у нее порозовели.

— Вы не волнуйтесь, — сказала почтальон, — и мой вам совет: положите эти две тысячи сразу на книжку. Так спокойней и надежней.

— Не наши это деньги, — успокаиваясь, сказала ей Надежда Ивановна. — Это сын на сохранение прислал. Он военный — полковник и доктор наук. Вот враз заработал или накопил… Письмо придет от него — тогда точно узнаем. Он телеграмму прислал, что подробности письмом.

Лена заполнила извещение, Надежда Ивановна написала внизу свою фамилию и, окончательно успокоившись, смотрела на гладенькие, с острыми краями сотенные, которые отсчитывала почтальон.

— Двадцать, — сказала та, — прямо из банка, еще ни в одном кармане не бывали. Пересчитайте.

— Я глазами считала.

— Нет уж, пожалуйста, пересчитайте, или пусть дочка пересчитает.

Лена отодвинулась от стола, выпрямила шею, показывая этим, что считать она не будет. Надежда Ивановна взяла в руки тонкую скрипящую стопку, пересчитала, и улыбка тронула ее губы.

— Вот и мы богатые. Хоть чужие деньги, да у нас в руках.

— Почему же чужие? — Почтальон поднялась и пошла к двери. — Сын ведь родной.

Когда за ней закрылась дверь, Лена сказала:

— Надо было ей рубль дать. Им все дают с большой суммы.

Надежда Ивановна огорчилась, что не сообразила вовремя, а дочке ответила:

— За что рубль? Это ее работа. Ей зарплату за это платят.

Она положила деньги в шкаф, на дно ящика, в котором хранились старые семейные документы, грамоты и квитанции, закрыла ящик на ключ и спрятала его во внутреннем кармане зимнего пальто, которое висело в платяном отделении шкафа.

— Лена, — спросила она, входя в комнату, где дочка за письменным столом готовила уроки, — а вдруг Дима эти деньги нам прислал?

Лена оторвалась от учебника, уставилась в окно, потом покачала головой:

— Столько не дарят. Это какие-нибудь общественные деньги. Приедет курсант или завхоз и купит на них для лаборатории колбу.