Кайнокъ

— Командир отделения, старшина погранзаставы… Годичные курсы… Младший лейтенант. Командир взвода в учебном подразделении… Уволен на «гражданку» после расформирования отряда… Приглашен в эн-ка-вэ-дэ. Оперативная работа… Месячные курсы… Ничего не пропустил из анкеты?

«Арап, — подумал Пирогов. — Неужели считает, что я не понимаю, откуда у него моя анкета?.. Или он меня за сибирский пим принимает?»

Вслух ответил:

— Происхождение забыли. И что четыре месяца назад женился.

— Происхождение не вызывает сомнения. Что касается другого — не берусь судить.

«А разве тебя просят? Нужны мне твои суждения как…» Но виду не подал, что оскорблен, задет за живое.

— Разрешите предъявить документы?

Ударцев чуть вскинул брови, что могло обозначать и восхищение деловитостью и недовольство попыткой сломать разговор.

— Успеется… Жду вас завтра, — заглянул в календарь. — Завтра в восемь тридцать. Здесь… А сейчас идите мыться, бриться, отдыхать с дороги… Вас проводят.

И сам поднялся. И оказался очень рослым, ладно сложенным.

В маленькой чистенькой приемной Пирогов столкнулся с девушкой в синей милицейской гимнастерке, черной юбке, черном берете. На голубых петличках поверх отложного воротника не было ни эмблемы, ни других знаков различия. Девушка только ступила через порог, еще была возбуждена быстрой ходьбой. Секретарша Ударцева, узколицая, востроглазая женщина в пошитом «городском» костюмчике, строгая, как и начальник, не дав ей перевести дух, указала на Пирогова:

— Покажи товарищу квартиру.

Квартира оказалась небольшим бревенчатым домиком, поднятым на высокий каменный фундамент, с крыльцом, маленьким коридорчиком, размером с вагонный тамбур. Дальше шли кухонька и комната по старой русской традиции, разгороженные печью с высоким — до потолка — обогревателем. Это была первая квартира Корнея Павловича, первая собственная, ибо родительский дом был теперь не в счет и оставался далеко. Два года работая в управлении, жил Пирогов в холостяцком общежитии, а после женитьбы снимал угол с кроватью у чужого деда и бабки.

С первого взгляда он отметил, что лишь несколько часов назад в доме наведен марафет. Еще пахло свежей известью от стен и печи, влажно дышал пол. Небольшие оконца со стычными промытыми стеклами, как лампы, лили внутрь уличный свет. Перед печью лежала охапка дров. Такую же, нет, пожалуй, больше, Корней Павлович походя видел в темном конце коридорчика. На широкой массивной лавочке у двери стояли два ведра свежей воды. Между ними — круглый, как двухпудовая гиря, чайник. И кружка.

К встрече нового начальника райотдела готовились старательно. К встрече его, Пирогова. Это было непривычно. Но приятно.

Дав круг по комнате, Корней Павлович снова вышел в кухню. Девушка стояла в распахнутой двери, ожидая разрешения уйти или какого-нибудь распоряжения.

— Кто это все?.. Постарался…

— Старший лейтенант приказал, — отозвалась она охотно и тем тоном, каким любят прихвастнуть подростки.

— Ударцев? — переспросил он.

— Да-а…

Он еще раз двинулся в обход неожиданных владений теперь уже, чтоб скрыть от девушки смущение, растерянность. «Вот и возьми его за рупь-двадцать, — думал он, делая вид, что внимательно осматривает столик ручной работы, металлическую кровать с гнутыми крашеными спинками. — Как же это в нем живет?.. Холодность и внимание, черствость и забота… Как горячий лед или… Что же между ними — черствостью и заботливостью?.. Или он иначе меня представлял? А увидел и разозлился. Сначала на себя… Бывает так, злится на себя, а ест ближнего… Но… Но ведь он еще до того, как увидел, был взведен. Даже не поднялся навстречу. Вел себя как… А может, он ожидал ко-го-то другого? И весь марафет не для меня. Для того, другого. Но в последний час ему сказали: едет безвестный зеленый Пирогов… Кто такой?»

Он вернулся в кухоньку, сказал девушке, что она свободна.

— А вещи-то, товарищ лейтенант! Ваши вещи.

Чемодан, узел с постелью и кое-каким еще холостяцким барахлом управленческий автозак сбросил в отделе милиции, а сам умчался дальше. Пирогов был всего лишь попутным пассажиром.

— Подождут. Постепенно переношу.

— Зачем на себе-то? У нас три лошади. И ходок. Мы — мигом, только скажите.

— Это тоже старший лейтенант подсказал?

Он так и не успел понять Ударцева, хотя очень хотел этого, загубил массу времени по вечерам, сопоставляя факты и наблюдения, пытался заглянуть в его насупленную душу. Но тем-то и был значителен Михаил, что обе крайности его натуры не зависели от настроения. Резкость и терпение, холодность и участие сосуществовали в нем естественно, притерто, как фугованные доски стола или шкафа, и невозможно было угадать, какая половина — холодная или теплая — перетянет какую.

На другой день по приезде, в назначенные восемь тридцать, Пирогов был в домике за райисполкомом. Вечером он продумал предстоящий разговор, полагая быть предельно чистосердечным: вот я весь, молодой, малоопытный, если не подхожу в пристяжные, скажите прямо мне и управлению; не скрою, поогорчаюсь день-другой, но переживу, а у полковника Рязанцева уменьшится оснований не пустить меня на фронт.