Худощавый оборванный человек в обтрепанной офицерской фуражке стоял в толпе, отдавая отряду честь, и по его щекам катились слезы. Два мальчика бежали около коня князя, размахивая фуражками, и кричали звонкими молодыми голосами. Это были Степа и Митя.
Простоволосый горожанин дрожащими руками отрезал от фунтового куска хлеба ломти и подавал их солдатам.
25
На другой день русская батарея шла по бульварам. Гремели щиты. Офицеры ехали, пересмеиваясь, читая подобранные на улицах большевицкие газеты. В церквах звонили. Звон был жидкий, но праздничный. Пасха уже прошла, но церкви были открыты: в них служили молебны, панихиды и исповедовали.
Митю в этот день словно лихорадило. Он боялся, что они опоздают записаться добровольцами в русскую часть, боялся, что они запишутся последними.
— А вот куда, в какую часть? — спрашивал он Степу.
— В пехоту — это очень просто: винтовка, и все, в команду связи попадешь, — пожалуй, и огня настоящего не увидишь, — говорил Степа.
— Вот что, Степа, — сказал Митя, — махнем в пулеметчики, я уже, братко, из пулемета на Волге стрелял.
— Вместе в одну роту, в один взвод, на один пулемет? — спросил быстро с разгоревшимися глазами Степа.
— Идет, — ответил Митя, пожимая руку друга. — Так, значит, вместе! Ты, брат, хоть и лицеист, но душа у тебя кадетская. Кадет ты! Ошибочка вышла!
Степа слегка покраснел.
Перед поступлением они решили говеть. Мите были памятны с детства робкие огни четверговых свеч, розовые отсветы предпасхальных песен, и алостволая верба с теплыми пушками, и чтение Евангелий, когда в перерывах вздыхал хор о славе и долготерпении и с колоколен в ночь падали редкие звоны. Он вспомнил огни, освещавшие девичьи лица, и горячий воск, что, срываясь, обливал пальцы. После службы толпа несла к выходу робкие огни, прикрывая их розовевшими ладонями и бумажными колпачками. Тогда вода далеко уносила звон колоколов, от четвергового огня дорога казалась темной, бумага часто вспыхивала, а он шел простоволосый, прикрывал свечу фуражкой и слушал смех Ани. И было тогда в этом хранении огня много радости.
Утром, готовясь к исповеди, они усердно молились. В церковном полумраке мерцали редкие огни. С купола падал острый тонкий луч, а у аналоя стояли люди, безмолвно опускались на колени, крестились, клали земные поклоны и робко подходили к священнику. Учащенно билось Митино сердце, и ему казалось, что много накопилось грехов, и страстно хотелось стать чистым и хорошим на всю жизнь. Они со Степой разом крестились, разом опускались на колени.
Когда епитрахиль, прошелестев, накрыла Митину голову и благословляющие пальцы священника тихо коснулись ее, Митя успокоился. Из Царских врат выносили Святые Дары, и хор тихо пел. Приближался тот волнующий, исполненный смирения час приобщения к чистоте, и Мите этот час казался нездешним, обвеянным тихим светом. Они, сложив руки крестом на груди, стояли перед поблескивавшей золотом Чашей.
— Димитрий.
— Степан.
После Причастия то злое и тяжелое, что мучило Митю целый год, отлегло. Светлая звезда его молодости победила. И так было легко, радостно и чисто в те дни в обновленном для него миру.
26
Степа лихорадочно мял газету.
— Еще не поздно, Митяй?
— Который час, Степа?
— Только еще два часа, Митяй.
— Господи, вот время-то тянется! Вот мы подождем еще один день… и не примут…
— А вдруг не примут? — сказал испуганно Митя. — Ведь мне только семнадцатый год.
— Примут, не унывай.
В газете, отпечатанной на желтоватой грубой бумаге, рядом с призывом о вступлении в отряд были напечатаны другие объявления: «Интимная сцена в кафе А.Т. Ежедневно в 3 часа». «Молодая блондинка желает завести переписку с целью знакомства с интеллигентным офицером. Предпочтение — высоким брюнетам».
Но они этого не читали.
Представительный горбоносый полковник, подняв голову, спросил:
— Вы хотите служить?
— Так точно, — оробев, ответили они и вытянулись.
— Завтра можете на фронт выступить?
— Можем.
— Пожалуйста, заполните анкету.
На другой день добровольцев принял под свою команду другой полковник и повел их по шоссе за Александровские ворота, где на одной из дач квартировал штаб заместителя раненого в бою князя.