Качели судьбы

…Боль огненными сполохами прорывается через прохладную темноту забвения. Он уходит от нее, сначала, скуля, медленно уползает, потом становится легче, ускоряется, облегчение, да, да, освобождение… Уже долгое время он идет по черному длинному коридору, наслаждается прохладой, сзади, за спиной, пылает огонь боли, впереди сияет ослепительно яркий голубой свет — ему туда. Сзади с треском огонь боли лижет спину — его пытается настигнуть желтовато-оранжевый мучительный свет. Он медленно, слишком медленно, как во сне, идет по длинному коридору. Душно, и веет смертной тоской, ему вперед, в долгожданную прохладу. Когда же, о боги, конец? Не останавливаться… Нет, никак… А сзади начинает гудеть медленный, низкий звук — огонь догоняет его… Побежать бы… Еще минуточка, и тело растворится в сладкой прохладе того синего света, что впереди, не далеко уже. Но снова что-то его цепляет, дергает назад, в огонь, в обжигающую агонию… и — чирк, чирк — он соскальзывает в очередное мучение, и обратно в прохладный черный коридор, туда, к свободе…

Айрин обхватывает голову умирающего мужчины. Подходит хмурящийся Заррот, он тоже переживает, хотя делает вид, что ему в общем то и наплевать: — «Отходит?» — шепчет, не дожидаясь ответа, мрачно сплевывает, руки в карманах, уходит, что-то беззаботно напевая. Айрин прекрасно знала старого друга, он переживал больше всех. С самого начала их путешествия, как только Заррот, их староста и руководитель, увидел состояние нового студента, он пребывал в страшном волнении. Он был беспокоен, подолгу о чем-то думал с мрачным видом, разговаривал сам с собой, легко раздражался и постоянно со всеми скандалил.

Никто не спит, ребята волнуются, всем очевидно, что эту ночь новый студент не переживет. Айрин лежит рядом с агонизирующим мужчиной, прижимается к нему всем телом, лбом к обжигающе-горячему лбу, прижимается еще сильнее, живая и сильная, и точно льется из нее мощная, горячая сила, — живи! — Она не знает откуда пришло это знание, но она уверена, что как только она отвернется, потеряет концентрацию, мутант уйдет. — Живи!

…А коридор уж опять протянулся, нужно подняться и брести со стопудовой тяжестью на каждой ноге. Лечь нельзя. Кто-то рядом, родной, очень требовательный, обхватит, поднимет, скажет — не иди, возвращайся ко мне, назад, — Живи. — И ослушаться нельзя…

Так трое суток боролась Айрин со смертью. Последняя ночь, страшная ночь… Непрестанно чувствовал он в себе чью-то страстную, сильную волю и, если бы не Айрин, давно бы обессилел, успокоился наконец…

Они стали точно одним существом, с одной болью и с одной волей. И вот под утро мутант покрылся наконец испариной. Дыхания его почти не было слышно. Встревоженная Айрин замерла, приподнялась на локте, тревожно прислушиваясь. — Все? — Мужчина чуть вздохнул. Кризис миновал, началось возвращение к жизни. Айрин чувствовала, нет, она знала, что не даром целителя, а как-то по другому, своими руками оттащила этого странного мужчину, ставшего ей таким родным, от черной, холодной дыры в вечную темноту. Вытащила из того черного коридора, холодного синего света, который она ясно видела глазами мутанта…

Здесь же, обнимая дракатона, крепко прижавшись к нему всем телом, в большой повозке заснула и Айрин, в первый раз за эти дни.

Новый день настал радостный, звонкий — было тепло и солнечно, все казались друг другу добрыми. Заррот всех целовал и весело пел, Мелинда шутила и сама хохотала над своими шутками. Джеймс из ближайшего леса приволок целое дерево каких то сиреневых цветов.

Всем было весело и хорошо…

Он молча приподнял пудовые ставни своих тяжелых век и снова захлопнул их. Он не знал, был ли он все это время в обмороке или просто спал. Впрочем, между тем и другим состоянием едва ли еще существовала какая-нибудь разница: боль и истощение давно позаботились об этом. И сон, и обморок каждый раз были погружением в какую-то бездонную липкую трясину, из которой, казалось, уже нет возврата.

Рядом послышалась какая-то возня. Не успел он испугаться, как почувствовал — это существо свое, родное. Прохладные пальцы приподняли его голову — в рот полилась волшебная жидкость, он открыл рот. Жилы на шее у него вдруг заходили, задергались, а он уже глотал и захлебывался, позабыв обо всем на свете — вода, вода. Только бы не отняли…

— Тише, тише, хороший мой, осторожненько, тшшш… — Почувствовал, что родное существо гладит его по голове, по лицу. Ладони на висках, слова заклинания, — Спи теперь…

Он снова провалился в тяжелый, близкий к обмороку сон. Потом — через час, а может быть, через день — он почувствовал, медленно поднимаясь со дна какого-то черного глубокого колодца, как руки его коснулось что-то теплое и мягкое. Робкое, мимолетное воспоминание. Где-то далеко-далеко. Родное тепло. Он снова заснул…