Качалов

Мне кажется, — продолжает Попов, — что учение К. С. Станиславского об этике актера именно в фигуре Качалова нашло свое живое и конкретное воплощение. С ним было легко репетировать, ибо он распространял вокруг себя атмосферу взаимного товарищеского доброжелательства. Ободряющий и поддерживающий глаз Качалова на репетициях делал работающих с ним смелым в поисках, в пробе и предельно талантливым — в меру своих возможностей».

Щедрость благородного сердца сочеталась у Качалова с умением нести богатую мысль. Это рождало в нем неодолимые творческие силы и непрестанное горение, без которого не мыслится настоящий талант. Потому никто не замечал, чтобы труд стал для Василия Ивановича надоевшим, в обузу, утомительной обязанностью «профессии».

А. Д. Попов образно говорит об этом свойстве артиста: «Есть такие редкие птицы, которые не утрачивают способности петь для себя. Мне рассказывали, как Ф. И. Шаляпин, вернувшись из триумфальной заграничной поездки, поехал на Волгу в Плёс. Там он отдыхал — рано вставал, ловил рыбу и, гуляя тихими волжскими вечерами, иногда пел. Человек, случайно подслушавший его, говорил мне, что такого пения он не слыхал ни на одном шаляпинском концерте. Это художник пел для себя!»

«Сама судьба улыбнулась мне улыбкой Василия Ивановича», — рассказывает актриса Серафима Бирман в своих воспоминаниях о начале работы в Художественном театре.

Случилось это после окончания театральной школы. Питомцы и питомицы школы разбрелись в разные концы. Вахтангова взял Художественный театр еще с третьего курса, Николая Петрова — тоже, кое-кто получил ангажемент в провинции. Одна С. Бирман оказалась «не у дел».

И тогда в трудную минуту пришел на помощь Качалов. Он сам протянул спасительную руку: не дожидаясь просьбы, дал рекомендательное письмо. В Художественный театр! К самому Немировичу-Данченко!

В студеный первоапрельский день недавняя ученица отправилась в контору театра. У нее не было весеннего пальто, но она не чувствовала холода, идя только в легком платье. Доброе письмо Качалова грело душу, вселяло веру в свои силы.

Владимир Иванович встретил подательницу письма не очень приветливо; ох, как много является таких просительниц, мечтающих стать актрисами. Однако, распечатав конверт и пробежав глазами бумагу, просветлел и сам вручил записку.

— С этой запиской осенью приходите в наш театр, — сказал он и шутливо добавил: — Я датировал ее вторым апрелем, чтоб не получилось первоапрельской шутки. Всего хорошего!

Рекомендация Качалова ценилась высоко. Взыскательный к себе, он был требователен к другим, когда дело касалось искусства. «Василий Иванович не будет ни за кого ручаться зря», — говорили о нем, хотя всем было известно его безграничное благожелательство. Потому непреклонный Немирович-Данченко так посчитался с полученной рекомендацией. И это было в то время, когда Станиславский возвестил неумолимый принцип: «Мы не нанимаем актеров, мы их коллекционируем».

Серафима Бирман стала актрисой и режиссером, и Василий Иванович при встречах с ней смеялся: «Я ваш создатель!»

Качаловское внимание к людям не превращалось в маниловщину. Кое-кому приходилось испытать на себе такое его наказание, как «лишение улыбки», когда взгляд Василия Ивановича становился столь суровым, что провинившийся сгорал от стыда. Случалось, он сильно гневался. Гневался, невзирая «а лица. Особенно если дело касалось вопросов этики.

Однажды режиссер С. совершил неблаговидный поступок. Несмотря на близкую с ним дружбу, Василий Иванович не простил его поведения. Режиссер получил прямую и резкую отповедь: «Мне не хочется таить в душе дурного чувства против тебя, — писал ему Качалов, — а оно у меня появилось после твоего вчерашнего поведения в театре — по поводу того, что якобы обидели твою жену. Мне хочется освободиться от осадка дурного чувства и протеста против твоего грубого и вульгарного тона, и потому я скажу то, что вчера — занятый в спектакле — сказать не мог. Ты кричал вчера так неприлично и недостойно, что тебя пришлось призывать к порядку — тебя, который в первую голову должен блюсти и поддерживать приличную и достойную атмосферу в театре.

Согласись, что есть что-то нестерпимо вульгарное, глубоко провинциальное, что-то очень старорежимное в этих возмущениях и заступничествах мужа за жену, жены за мужа и т. д. во всех случаях, когда дело касается оценки их дарований и успехов…»

Дружеское увещевание не воздействовало. Мнимо обиженный режиссер позволил себе грубые выпады и в отношении Станиславского. Самого Станиславского! Этого уж Качалов никак не мог простить. Он тотчас высказал виновному свое мнение:

— Не могу более называть тебя своим другом! Не могу потому, что ты ведешь себя, как враг, как мой враг, потому что ты враг Станиславского. А враг Станиславского — мой враг. Ты это можешь и должен понять.