К востоку от Эдема

Он плохо помнил свое боевое прошлое. Конечно, многое отчетливо вставало в воспоминаниях: чье-то искаженное лицо, груда обгоревших трупов, клацанье ножен при быстрой, сбивающейся на бег ходьбе, нестройные рваные залпы из карабинов, холодный режущий голос горна по вечерам. Но эти картины, запечатлевшиеся в памяти, были словно бы мертвые. В них не было ни движения, ни волнения – скорее, просто картинки в книге, да и то не очень хорошо нарисованные.

Адам ревностно отдавался работе, но им владела печаль. Он не мог побороть ощущения, что, признавая молодых людей годными к воинской службе, он тем самым выносит им смертный приговор. Чем сильнее его мучили сомнения, тем более дотошным он становился и непримиримым ко всяким отговоркам в сложных, спорных случаях. Он брал списки призывников домой, навещал их родителей и беседовал с ними – словом, делал гораздо больше, чем от него требовалось. Он был в положении судьи, который отправляет людей на виселицу, ненавидя казнь.

Генри Стэнтон с тревогой наблюдал, как худеет и замыкается в себе Адам, потому что сам он любил веселье, просто жить без него не мог. Ему было тошно смотреть на кислую рожу коллеги.

– Да брось ты переживать, – твердил он Адаму. – Тебя что, война больше других касается? Не ты ее начал, верно? Тебя на это место поставили, чтобы ты действовал по правилам. Вот и действуй! Не ты у нас главнокомандующий.

Адам повернул створки жалюзи, чтобы полуденное солнце не било в глаза, и уставился на испещренную резкими параллельными тенями столешницу.

– Да понимаю я, – сказал он досадливо, – все понимаю! Хуже всего, когда надо принимать решение. Когда от тебя зависит «годен» или «не годен». Я вот парня судьи Кендела годным признал, а его взяли и убили на тренировочных стрельбах.

– Ты-то тут при чем, чудак-человек! Хочешь, совет дам? Лучше нет, как вечером стаканчик пропустить. Или же в кинематограф сходи… спится потом замечательно. – Генри засунул оба больших пальца под жилет и откинулся на спинку стула. – Раз уж мы об этом заговорили, я тебе вот что скажу. От твоих беспокойств никакой пользы ребятам нету. Меня бы и уговорил какой, а ты – нет, «годен», и точка.

– Знаю я, – ответил Адам. – Генри, это еще долго протянется, как ты думаешь?

Генри испытующе посмотрел на него, потом вытащил карандаш из нагрудного кармана жилета, набитого бог весть чем, и потер резинкой на его кончике о крупные белые зубы.

– Понятно, – негромко сказал он.

– Что – «понятно»? – словно встряхнулся Адам.

– Не заводись. Я только сейчас подумал, как мне повезло. У меня-то – девчонки.

Адам медленно провел пальцем по длинной тени от жалюзи.

– Угу, – выдохнул он.

– До твоих ребят черед не скоро дойдет.

– Угу. – Его палец переместился на солнечную полосу и так же медленно двинулся по ней.

– Жуткое дело… – выговорил Генри.

– Что именно?

– Не представляю, как это своих сыновей свидетельствовать.

– Я бы ушел с этого места.

– Верно, лучше уйти. А то ведь захочется негодными их признать, своих-то.

– Нет, – возразил Адам. – Я бы по другой причине ушел. Просто не смог бы не признать их годными. Как раз своим-то нельзя поблажки делать.

Сплетя пальцы, Генри сложил ладони в один большой кулак и выставил его перед собой на столе. Лицо у него было озабоченное и хмурое.

– Да, – сказал он, – тут ты прав. Своим никаких поблажек.

Генри любил веселье и потому старался избегать серьезных и тяжелых тем, так как путал их с неприятными.

– Как там у Арона жизнь в Стэнфорде?

– Хорошо. Пишет, что заниматься много приходится. Но рассчитывает справиться. Скоро День благодарения, вот на праздники и приедет.

– Надо поглядеть на него. Вчера вечером Кэла на улице встретил. Шустрый он у тебя.

– Шустрый. Только экзамены в колледж на год раньше он не сдавал.

– Ну и что? Может, у него планида другая. Я, к примеру, в колледже не учился. А ты?

– Я тоже, – сказал Адам. – В армию пошел.

– Армия – дело полезное. Ручаюсь, что не жалеешь.

Адам медленно встал из-за стола, взял шляпу с оленьих рогов на стене.

– Будь здоров, Генри, – сказал он.

2

Адам шел домой и думал, какую же ответственность он взял на себя. Когда он уже подходил к дверям, из булочной Рейно вышел Ли с длинным румяным батоном в руках.

– Чесночного хлебца захотелось, – сказал он.

– Я бы тоже поел, с жареным мясом.

– А я как раз поджарил мясо. Письма есть?

– Забыл в ящик заглянуть.

Они вошли в дом, и Ли тут же отправился на кухню. Через минуту туда пришел Адам, сел за стол.

– Ли, – начал он, – представь, наша комиссия берет парня в армию, а его убивают. Несем мы за это ответственность или нет?

– Раз уж начали, все говорите. Я хочу иметь полную картину.

– Ну, допустим, у нас есть сомнение – вполне ли он подходит. Тем не менее мы его берем, и он гибнет.

– Понятно. А все-таки что вас больше беспокоит – ответственность или вина?

– Вины за собой я не чувствую.

– Да, но иногда бремя ответственности еще тяжелее. При ответственности никакого тебе сладостного утешения: венок мученика не напялишь.

– Я все думаю о том… помнишь, как Сэм Гамильтон, ты и я насчет одного слова спорили… – сказал Адам. – Как его?..

– А-а… «Тимшел» это слово.