К судьбе лицом

И являл собой высшее воплощение бесчувственной скотины.

– Казалось бы, что может слабая женщина во время Титаномахии, – пробормотала Деметра. – Великая битва, кипящая от края до края Фессалии… Мужчины – те были в бою. Афина и Стикс владели оружием не хуже, я же… что с меня взять? И однако, моя доля в рождении малютки Ники – не меньше, чем у иных лавагетов: я была рядом с Геей, матерью-Землей, которая была расположена ко мне больше, чем к остальным – ты ведь знаешь, бабушка любит тех, кто почитает природу… Я была для нее и внучкой, и подругой. Она учила меня выращивать цветы, придумывать травы и наполнять благоуханным соком плоды – то, что ты унаследовала, моя милая. Но мы говорили не только о корнях, стеблях и запахах: каждый раз, когда я оказывалась рядом, я слышала… да, я слышала.

Пальцы сестры на точеной ножке кубка побелели.

– «Что мне делать, Деметра? Мои сыновья истребляют все вокруг!» «Это плохие сыновья, – отвечала я. – Ты плодовита, ты родишь новых…» «Деметра, ах, Деметра, мой сынок, Офиотавр…» «Его убили твои сыновья-титаны, – шептала я. – Мои братья отомстят за него!» «Деметра, они заточили моих сыновей в Тартар! В бездну, где нет и солнечного лучика!» «Не плачь, – просила я, – Крон и его союзники заслужили эту участь…» А потом пришел день, когда она, почерневшая от горя, пришла ко мне и сказала, что собирается родить еще и боится, как бы об этом не прознал ее внук, Громовержец. И я, уже знавшая, что такое материнство, подумала: пусть родит. Пусть! Пусть у нее будет сын, пусть она наконец утешится в своем горе…

– И ты ничего не сказала Зевсу? – шепот Персефоны звучал едва слышно, прерывисто.

– Совсем ничего.

– И Мать-Гея родила?

– О да. Она родила Тифона, и ее утешение длилось недолго.

Жена замерла, недоверчиво повернувшись к матери: для нее восстание Тифона было лишь в песнях о подвигах отца, в грохотании молний отдаленной грозы, в косматой буре, которую они с подругами-нимфами переждали, укрывшись в каком-нибудь гроте…

– Тифон был повержен Зевсом-Громовержцем, а я навлекла на себя гнев твоего отца, - сестра сухо и горько усмехнулась мне над пиршественным столом. – О, многие еще помнят, что это такое – незримый и неотступный гнев Зевса.

В моей руке ненавязчиво хрустнула золотая чаша – словно была сделана из ореховой скорлупы. Персефона не услышала – как завороженная подалась навстречу матери.

– Ты не говорила мне… тебя покарали?

– О да, покарали, – ответила Деметра негромко. – Зевс выдумал наказание, чудовищнее которого не сыщешь. Его палач заставил меня пережить муки Геи-Земли, лишенной…

Она осеклась. Посмотрела на чашу, смявшуюся в моих пальцах. Потом мне в глаза.

Улыбка исчезла.

«Только скажи это – и те муки покажутся тебе блаженством, сестра!»

Невероятно – но услышала. Улыбнулась, презрительно качая головой: ты думаешь – я боюсь, мой ненавистный зять? Нет, бояться я уже давно перестала: ты сделал со мной единственное, чего я боялась, забрал у меня дочь… Но ради ее спокойствия – она не услышит этого.

– Мама? О чем ты?

Теперь Деметра смотрела перед собой – невидящими глазами, как в прошлое.

– Даже здесь слишком темно для этой истории, – наконец пробормотала она и обратила ласковый взгляд на дочь. – Тебе рано знать об этом, мое дитя… а может, тебе и совсем не нужно забивать этим свою головку. Да, меня покарали, и больше я не приближалась к матери-Гее – боялась, что твой отец разгневается еще больше. Но недавно я видела ее.

Персефона разочарованно откинулась на спинку кресла. Зато я нагнулся вперед.

– Видела Гею?

Мать-Земля не являлась богам ни разу после того как Тифон полетел в Тартар.

– О да. Она навестила меня – как свою единственную подругу, сказала она. Только ты заботишься о травах и цветах – сказала она… Еще она сетовала на плуги, вгрызающиеся в ее плоть, но это мимоходом. И завидовала новым цветам, которые я вырастила совсем недавно.

Она взяла с блюда виноградину, повертела в пальцах и бережно положила обратно. Глаза – не такие зеленые, как у дочери, трава, слегка присыпанная пылью веков – смотрели за мое левое плечо.

– Она была спокойна. Улыбалась. Ты вот выращиваешь цветы, – сказала. И тяжело вздохнула. Тогда я спросила: почему она не растит цветы. «Позабыла, как, – ответила она и хихикнула. – Я теперь могу выращивать разве что проклятия, и Флегры – мой душистый сад». А потом она спросила меня, насколько я люблю дочь.

Персефоне этот вопрос не казался интересным: она со скучающим видом осматривала стол. Упорно не желала замечать, что мать ласкает ее взглядом.

– А я ответила, что проще вычерпать Океан, чем мою любовь. И те месяцы, что я провожу без нее – о, они горчат страшнее ядовитых трав, они забирают радость убийственнее войн и пожаров. И мое утешение – лишь в том, что моя дочь каждый год возвращается из подземного мира…

Она протянула руку и погладила кончиками пальцев локоть Персефоны. Та откликнулась матери утомленной и снисходительной улыбкой. Внезапно оказавшаяся одновременно в двух ролях: маленькой доченьки и владычицы моих подземелий – жена не знала, как себя вести.