Изувер

— Борис Григорич… понимаешь, мы, как Юркины родители, думаем, что такого урода в живых оставлять никак нельзя. Ничего в нем человеческого-то не осталось. Животное он, а не человек.

Если уж на родную свою мать полез… К-гм!

— Ну, я же не прокурор и не судья, — усмехнулся Кашалот, — чтобы Юрке вашему смертные приговоры выносить. «Вышака» только суд может замастырить. Да и то, если сочтет нужным.

А тут… Он же не трахнул матушку, а только вроде бы собирался… Открутится ваш сынок на суде, скажет, что дверью ошибся, пьяный сильно был, ум за разум зашел. Лет семь-восемь дадут, не больше.

Мать несостоявшегося пока насильника грохнулась вдруг перед Кашалотом на колени, воздела к нему руки:

— Боря! Сынок! Помоги! Никому ничего не скажем! Пытать будут, но слова против тебя не скажу. Замучил ирод, поверь! Если б не отец… Он же нас обоих чуть не убил, изгалялся потом полночи, ножиком резать стал. Ложись, кричал, дура старая, я тебе настоящего секса покажу. Отец его оттаскивал от кровати-то, а он тогда давай стулья в нас швырять, бил по чем попадя. Потом за ножик схватился, у него есть такой, сам из ручки выскакивает… И резал, гад, неглубоко, чтобы только кровь пошла, пугал…

— Да что ты, мать?! — Кашалот вскочил, стал поднимать женщину с колен. — Идите в милицию, заявите, его посадят за такие дела.

— Посадят, а потом и выпустят… Сынок! Он же вернется, он еще пуще измываться над нами будет!

Женщина, снова уже севшая на стул, безутешно и горько зарыдала.

— Помоги, Борис Григорич! — заплакал и Анатолий Степанович. — Мы, родители этого урода, просим тебя. Ты — уважаемый теперь человек в нашем районе, ты все можешь… Не нужен нам такой сын, обществу он не нужен. От него один вред и опасность для любого.

— Что ж вы такого сынка воспитали! — ковырнул Кашалот кровоточащую родительскую рану, не удержался. И в самом деле почувствовал вдруг себя «уважаемым в районе человеком», способным решать людские судьбы. Но бросил он это больше для проформы, лишь бы что-то сказать в этот момент.

— Мы никому не скажем, сынок! — снова заговорили мать «урода». Узнаем, что… убили его… или там… утоп… ну, и Бог ему судья. Весь грех на себя с Анатолием возьмем, пусть нас на том свете черти на сковородке жарят.

— Да менты-то на этом свете, а не на том! — усмехнулся Кашалот. — Они вас и не спросят, искать того, кто вашего Юрку замочил, или нет. Сами уголовное дело заведут. А вы, чего доброго, расколетесь потом: да вот, обидел нас сынок, мы и попросили знакомого человека…

— Ничего не скажем, Борис Григорич! — клятвенно стал заверять Анатолий Степанович. — Марья правильно сказала, под пытками тебя не выдадим!.. И это… мы же заплатим. Мы понимаем, так это за спасибо не делается. Машину продадим, еще кой-чего… Ты скажи нам, сколько это будет стоить, мы деньги соберем.

По тому, как говорил эти жуткие слова Анатолий Степанович, чувствовалось, что родители «урода» дошли до точки, что решение их выношенное, выстраданное, родилось не в один день. В казни сына они видели единственный выход из той ситуации, в какой оказались. Прощать своему «уроду» они явно ничего не собирались.

Кашалот невольно повел плечами, В семье, конечно, всякое бывает, и муж жену замочить по пьянке может, и жена мужа на куски порубит, да и детки с родителями конфликтуют, это не такая уж редкость. Но чтоб родители… чтоб порешить сына пришли нанимать киллера…

— А вы бы сами… сонного, — сказал Кашалот. — Замочить можно и без крови. И концы спрятать. Пропал без вести, да и все. Чего чужих людей в это дело втаскивать?!

— Да была и такая мысля, Борис Григорич, — признался Анатолий Степанович. — По дурости хватался было за топор., не поднялась рука. Родной все ж таки!.. А придушить… Да мы с бабкой и не справимся. Он же вон какой бугай, выше тебя на голову, боксом занимался Раскидает нас, как котят. Атак бы… чужой человек… Убили мерзавца и убили, что ж теперь! Никто по нему горевать не будет. Жены у него нет и не предвидится, детей тоже. Кто по нем плакать будет? Да никто.

Соседи и те вздохнут свободнее. Он и их замордовал.

— М-да-а, заявочка, — протянул Кашалот, снова закидывая ноги на стол. И чего вы ко мне приперлись? Кто вас надоумил? Или как провокаторов подослали?

— Какие провокаторы, Борис, ты в своем уме?! — взвилась мать «урода». Такая скотина t выросла, если бы ты только знал. Свет для нас со Степанычем не мил стал. Мы же знаем, что шпану ты в районе в руках держишь, боятся они тебя.

Защиты пришли просить.

— И простые люди уважают, — вставил Анатолий Степанович. — Ты же у нас тут как вторая власть А может, и первая Поди теперь разберись, какой власти кланяться Всяк на себя одеяло тащит.

— Ну, первая, вторая… — Кашалот раздумывал — как ему быть? Проще всего, конечно, отругать этих ополоумевших от позора и издевательств стариков да и выпроводить их прочь. Но вдруг что-то дрогнуло, захотелось помочь бывшим соседям (до того, как отец выстроил особняк, Кушнаревы жили с этими людьми в одном долю, и Юрку-«урода» Кашалот, разумеется, знал).