Изображение военных действий 1812 года

Понятно после этого, что мудрено было вперед рассчитывать на каком именно пункте должна решиться борьба. Такая неизвестность имела сильное влияние и на самые свойства лагеря при Дриссе. Конечно, во время сосредоточения на них войск у Смоленска довольно еще оставалось времени для избрания и приспособления к бою какой-либо позиции на Московской дороге, а в случае надобности даже в окрестностях самой Москвы, но при этом надобно обратить внимание на одно весьма важное обстоятельство: главной, постоянной целью Барклая сперва было соединение с Багратионом, а потом завлечение неприятеля во внутренние губернии, или, выражаясь яснее, постепенное ослабление его сил.

Кроме этого, под Смоленском еще не было решено, куда направится наша дальнейшая операционная линия: на Москву или севернее. На это должны были указать меры самого Наполеона, и как на войне гораздо труднее управляться с магазинами и маршевыми колоннами, нежели рецензентам ораторствовать на бумаге, то прежде 2 августа Барклай едва ли мог подумать о распоряжениях в тылу у себя, на Московской дороге.

Признаюсь, что это обстоятельство в подробностях своих осталось для меня неизвестным; но остановку Барклая под Смоленском и сильное сопротивление, оказанное им тут Наполеону, кроме иных важных причин, приписываю я также заботливости его об упомянутых мной мерах. Я сам тогда осуждал Барклая за то, что он не озаботился, по крайней мере хотя с 2 августа, отыскать и укрепить позицию на Московской дороге или, даже, если бы надобность потребовала, под самой Москвою.

Времени, как я рассчитывал, оставалось бы на то целых четыре недели, потому что Барклай, еще до Смоленского сражения, не мог сомневаться в необходимости дальнейшего отступления, но дело было в том, что он уже чувствовал непрочность своего положения. Голос войска, жаждавшего боя, был слишком силен, а чем, кроме указаний на последствия, мог отвечать ему верный слуга Александра, при своей системе действий?

Между многочисленными противниками своими, каких немало можно было насчитать даже в Главной квартире, Барклай уже предвидел себе преемника, и желание сразиться (после отступления от Смоленска), прежде его прибытия, – извинительно.

Вот где, по всей вероятности, до́лжно искать причины колебания Барклая, касательно устройства укрепленного лагеря в надлежащем расстоянии от армии и касательно многих неудачных попыток укрепиться где-либо вблизи; но до́лжно вспомнить с признательностью, что главнокомандующий никогда не приносил в жертву собственному честолюбию ни выгод своего государя, ни блага своих подчиненных. Ознакомившись короче с сущностью тогдашних обстоятельств, я раскаиваюсь теперь перед тенью Барклая, что в душе порицал его, хотя и не высказывал тогда моих мнений».

Таким образом, показания Данилевского и Бутурлина противоречат свидетельству принца Евгения. Но если, с одной стороны, перед Данилевским и Бутурлиным были раскрыты все хранилища официальных, даже секретных, сведений для полного и беспристрастного описания незабвенной войны 1812 года и обстоятельств, ей предшествовавших, то, с другой, что дает нам право усомниться в истине рассказа и справедливости доводов принца Вюртембергского?

Не говоря уже, что имя его высочества произносится с чувством глубокого уважения всеми, кто только был свидетелем его подвигов и заслуг в последние войны против Наполеона и Турции, – личное положение принца, как мы уже объяснили выше, давало ему возможность знать то, что для весьма многих было тайною. Могут сказать: к чему же отдаваемы были Барклаем де Толли приказы, обнадеживавшие войска в скорой битве с неприятелем?

Что значат некоторые донесения к государю, по видимому противоречащие распоряжениям главнокомандующего и их последствиям? Первый вопрос объясняется легко: необходимостью поддерживать в войсках бодрость духа и, может быть, еще, – говоря в смысле принца Евгения Виютембергского, – желанием, как можно лучше скрывать истинный план наших действий; решение второго вопроса предоставим времени.

Оно, как мы уже заметили, должно объяснить и дополнить еще многое, относительно той великой эпохи, в которую Барклай де Толли с благородным самоотвержением подвизался для блага и спасения России. При тех данных, какие мы имеем, несправедливо бы было не согласиться в той истине, что Провидение определило на долю Барклая самую трудную, и вместе самую неблагодарную, половину войны 1812 года.

Другой вопрос: как далеко предполагалось завлечь Наполеона и где, по заблаговременно обдуманному плану отступления, предназначался предел этому отступлению, едва ли, и когда-либо, может быть разрешен. Предел никак не мог быть назначен заблаговременно, потому что зависел от обстоятельств, и, сообразно им, генеральное сражение могло произойти гораздо ранее, нежели у нас предполагали.