Изнанка мюзик-холла

Для Бастьенны эта запутанная карта, все эти пунктирные линии, штрихи – всего лишь невразумительный рисунок для вышивания. По счастью, на карте обозначен Константинополь, про него написано большими буквами. А Константинополь и правда есть, это такой город. У Пелу есть сестра, уже пожилая, двадцати восьми лет, и она играла в комедии в Константинополе, в присутствии...

– Слушай, Пелу, в присутствии кого играла твоя сестра в Константинополе?

– В присутствии султана! – с апломбом врет Пелу. Бастьенна еще с минуту напряженно вглядывается в газету, недоверчивая и полная почтения. Сколько здесь названий, которые невозможно прочесть! Сколько неведомых народов! Бастьенна танцевала однажды в «дивертисменте», где были представлены пять частей света. Так вот, эти пять частей света были: Америка, в гриме цвета терракоты, Африка, в темно-шоколадных трико, Испания, в шалях с бахромой, Франция, в белых пачках, и Россия, в красных сафьяновых сапожках. Если сейчас придется делить карту мира на клетки, как головоломку, и из каждой клеточки появится вооруженный свирепый маленький народец, то жизнь очень осложнится. Бастьенна бросает враждебный взгляд на расплывчатые фотографии рядом с картой и заявляет:

– А вообще-то все эти люди в плоских фуражках здорово напоминают полицейских на велосипедах! Слушай, Пелу, ты бы отшлепала как следует малышку, чтоб отучилась жевать нитки!

Утомившись от разглядывания «мелких буковок», Бастьенна выпрямляется, вздыхает и накручивает на ухо, словно ленту, длинную прядь черных волос. Она устремляет вниз, на свою дочь, резво бегающую на четвереньках, взгляд, полный какого-то звериного величия, потом наклоняется, задирает юбку и рубашку и отсчитывает на круглой розовой попке шесть звонких шлепков.

– Ох! – едва слышно протестует испуганная Пелу.

– Да брось ты, – говорит Бастьенна, – ведь я ее не убиваю. И потом, трудно поверить, до чего она стойко переносит боль.

И правда, не слышно ни пронзительного крика, ни отчаянного, задыхающегося плача, как бывает у младенцев. Только яростное шуршание пинеток по паркету, где крошечная Бастьенна свернулась клубком, точно гусеница, которую стряхнули со смородинного куста...

...Раннее материнство, вновь обретенная привычка есть каждый день и теплое гнездышко сделали Бастьенну неотразимой. Однажды, в сочельник, когда Бастьенна пировала, поедая на четыре су горячих каштанов, некий приказчик, плененный ею и тронутый ее бедой, забрал с собой мать и дитя. И теперь он вознагражден: каждый вечер в тесной квартирке с видом на серые воды реки его встречает рослая Бастьенна, сердечная, веселая, невозмутимая, верная, поглощенная своей работой и ребенком. Дома она блаженствует, ей так легко и удобно в широком пекарском фартуке, повязанном поверх халата, с небрежно подобранными волосами, и вот такая, свежеумытая и еще не причесанная, она в свои девятнадцать лет кажется еще краше.

У Бастьенны и ее подруги Пелу выдался свободный денек. Сегодня после обеда в театре нет балетной репетиции, на дворе декабрь, но дождя нет, в комнате гудит печка, впереди четыре часа свободного времени, и кофе по капле наполняет жестяной фильтр... Пелу делает оборки на нижней юбке для балетного костюма из толстого синевато-белого тарлатана и при этом ухитряется, не укалываясь и не делая ошибок, следить за ходом военных действий, за безлюдной улицей и за новинками журнала мод.

– Знаешь, Бастьенна, из-за войны теперь не будет жареных фисташек, так мне сказал старый турок в лавке... Этот лейтенант проходит уже третий раз... Бастьенна, тебе хотелось бы носить такое каракулевое пальто, когда мы разбогатеем? Ты бы в нем выглядела потрясающе!

Но кроткая Бастьенна, танцовщица, глубоко привязанная к дому и семье, не мечтает о мехах. Прогуливаясь по магазинам, она заглядывается не на бархат, а на суровое полотно и пробует на ощупь жесткие тряпки, обшитые красной тесьмой... Вот она улыбается с выражением целомудренного довольства, предаваясь любимому занятию: величественная, словно королева за стиркой, своими прекрасными руками, до плеч покрытыми теплой пеной, она осторожно, не брызгая, намыливает в тазике дочкино белье... Жизнь, будущее, даже долг: почему бы всему этому не уместиться в четырех стенах, оклеенных цветастыми обоями, в столовой, благоухающей кофе, белым мылом и ирисовым корнем? Для цветущей, но натерпевшейся нищеты Бастьенны жить – значит, во-первых, танцевать, во-вторых, трудиться в том скромном, домашнем смысле, какой придает этому слову честная порода женщин-хозяек. Драгоценности, деньги, наряды... Нет, Бастьенна не пренебрегает ими из сознательного самоотречения, она откладывает все это на потом. Они все где-то там, в неясном далеке, и она не зовет их. Быть может, однажды они придут сами, нежданно-негаданно, как наследство, как кирпич на голову, как явилась однажды эта непостижимая девочка, которая сейчас играет на коврике, которая благополучно растет и крепнет, но с каждым днем усиливает у Бастьенны ощущение чего-то непредвиденного, загадочного...