Изгнание из ада

На своем посту он волей-неволей изнутри наблюдал маневры Священного трибунала и в итоге столкнулся с вопросом, который терзал многие сердца, несчетных людей на кострах инквизиции: сколько нужно поколений, чтобы изгладить историю? Сколько нужно десятилетий, чтобы сделать виновных невиновными? Он сам, которому — во всяком случае, пока — было нечего бояться, в один прекрасный день спросил себя, достаточно ли четырех поколений христианства, чтобы более не связывать его с еврейской верой предков и не ставить тем самым под подозрение. Этот простой вопрос изменит, а в итоге разрушит его жизнь. Ему вдруг захотелось выяснить, во что верили его пращуры до насильственного крещения и о чем их вера говорит ему, — вопрос, на который легко ответить, ведь евреи верили в ту же книгу, что и христиане: в так называемый Ветхий Завет. Он прочитал эту книгу. Бывший студент-богослов впервые прочитал ее, да-да, впервые прочитал как то, чем она является: как истории, как передававшиеся в несчетных поколениях истории о том, что люди могут объяснить, вопрошая о необъяснимом. Как близок был Бог этим людям и одновременно как далек от них. Сколь одержимы могли быть люди, когда подчиняли этому Богу все и вся, и сколь разумны, когда доверялись Ему в сомнительных случаях. То была книга людей, а не книга одного человека, утверждавшего, что он Бог. Уриэль да Кошта заколебался. В эту пору он работал поспешнее, хотел побыстрее попасть домой. Месяцами во дворце да Кошта не принимали гостей, он предпочитал в одиночестве сидеть в кабинете и размышлять. Папский нунций привез ему приглашение в Рим: его святейшество желал наградить Уриэля да Кошту за заслуги перед церковью. Он принял приглашение — и уже через час после ухода нунция спросил себя, мог ли Иисус из Назарета быть Мессией, которого ожидали отцы. Если читать эту книгу, ответ однозначен: нет. Ничем этот Иисус не соответствует тому, что приписывали Мессии и по чему его можно было распознать, и событий, обещанных с его явлением, не случилось. Уриэль да Кошта заплакал. Странным образом осознание этого никак не сказалось на его любви к Иисусу Христу. Он любил произнесшего Нагорную проповедь, страстотерпца на кресте. Но Мессией тот не был. А раз Христос не был Мессией, значит, все, во что он до сих пор верил, есть богохульство. Значит, в больших образах собора Порту он видел не свет, но предвестье вечного проклятия. А стало быть, инквизиция, преследовавшая евреев, катится прямиком в ад.

Вечером того дня, когда ему вручили приглашение Святейшего престола в Рим, жена Уриэля да Кошты вошла в кабинет, увидела мужа в слезах и спросила: «Marido [58], что с тобою?»

Через двадцать лет в своей автобиографии он написал, что, по сути, уже в ту минуту было ясно, что для ответа ему понадобится вся оставшаяся жизнь.

Уриэль да Кошта открылся жене. Велел ей позвать сыновей. Ни один не мог последовать за ним. На следующий день в гавани Порту он узнал, что может ступить на корабль, только имея особое королевское разрешение. Он, Уриэль да Кошта, благородный сановник этого города! Однако: предки его были евреи.

«Четыре поколения назад!»

«Вот именно, четыре поколения назад, они-то и зовутся предками! Для того и нужен королевский закон!»

Будто требовалось еще одно подтверждение. Уриэль да Кошта решил бежать. Оставил всё. Добрался до Амстердама и принял обрезание.

Он стал чрезвычайно успешным коммерсантом и уважаемым членом общины, в которой жил. Его считали героем. Человек, который ради свободы и верности отцам пожертвовал тем, чем пожертвовал он, был героем в Амстердаме, «добром месте», по-еврейски именуемом «маком». Чистильщик обуви Ариэль Фонсека, сандак Манассии, любил его как никого другого в общине. Рассказами и историями, всем, что знал об Уриэле да Коште, он пробудил у юного Манассии глубокую симпатию к этому человеку, который, казалось, предпочел бы сам чистить башмаки Ариэля, нежели позволил тому чистить свои.

Одна сложность была у Уриэля да Кошты: начав думать, размышлять, он уже не мог остановиться. Ставши евреем, он хотел быть хорошим евреем, а не просто успешным коммерсантом в Новом Иерусалиме. И, размышляя, как это осуществить, задавал себе, в сущности, один-единственный вопрос: как мне жить?

Предписания о пище, в первую очередь разделение посуды молочной и мясной, он полагал совершенно излишними. Сей закон проистекал из трактовки Писания, предпринятой неким рабби лет двести назад, а ведь миру и Слову Божию пять тысяч лет. Вырезать сухожилия, например перед приготовлением бараньего жаркого, казалось ему полной бессмыслицей, ведь в готовом жарком никто так и так их не ест. Кто станет есть сухожилия? Зачем заранее трудиться вырезать, если все равно их оставишь? Для него это были раввинские суемудрия, не имевшие основы ни на земле, ни на небесах. И вообще, раввины. Он не нуждался в их толкованиях. У него была Книга. Что такое раввинские суемудрия в сравнении со Словом Божиим?