Изгнание из ада

Манассия и Абоаб были не только последними, но, по единодушному мнению всей общины Неве-Шалом, также и лучшими учениками, каких когда-либо наставлял Исаак Узиил. После первых своих проповедей они стали прямо-таки считаться его воплощениями — и каждый паломник, что, привлеченный славою великого раввина, приезжал в Амстердам уже после его кончины, увозил к себе на родину, в широкий мир славу Манассии и Абоаба. Энциклопедичностью познаний Манассия ничуть не уступал своему учителю, наоборот, даже превосходил его в современных областях знания, как то: в анатомической медицине или в новом аспекте исторической науки, которая стремилась изучать судьбу еврейского народа и в постбиблейские времена, после разрушения Второго Храма. «Весьма впечатляет, что Манассия знает все даты от Сотворения мира и до нынешнего дня… но разве не знает их каждый ребенок, умеющий считать? Тысяча пятьсот первый, второй, третий, четвертый…» — насмехался Абоаб. В своем язвительном, прямо-таки уничтожающем остроумии, каковое пользовалось огромным успехом у всех, кого не задевало, Абоаб был точной копией учителя, если не сказать, что даже перещеголял его: словом и насмешкой, высказыванием и аллюзией он крушил все, что стояло у него на пути, ловко раздувал смех и издевку, причем с таким видом, будто презирает восторги рыночной толпы, с иронической усмешкой принимал знаки уважения и восхищения. Если Исааку Узиилу этот дар снискивал приверженцев, то Абоаб таким манером поистине плодил их. Если Манассия, как учитель, искал похвалы, то Абоабу ее навязывали, подсовывали, потому что он отвергал ее, как учитель. Если Манассия выказывал огромную начитанность, как учитель, то Абоаб бичевал изъяны и нехватку начитанности у других, как учитель. Манассия был одержим идеей целого, Абоаб — поиском пробелов. Манассия желал завершенности, как его учитель, Абоаб же, как его учитель, знал, что всякая систематика раскрывает свой смысл лишь относительно одногонамерения. Манассия знал, чего хочет, Абоаб знал и как этого достичь. Рабби Исаак Узиил был великий книжник, общинный политик и дипломат. Его ученейшие ученики, по сути, лишь сообща являли собою воплощение Узиила: жаждущий гармонии дипломат Манассия и властный политик Абоаб. Лишь один из них мог стать главным раввином, преемником учителя. Один из них станет им, несмотря на молодость. Другие раввины, старшие годами, добровольно отступились: Гершкович, раввин горстки бедных восточных евреев в Амстердаме, имел слишком мало влиятельных приверженцев, как и Гольдштюккер из Глюкштадта, призванный в Амстердам еще не вполне сложившейся немецкой общиной; рабби Саул Леви Мортара, серьезный книжник и ученый без ораторского таланта и интереса к политике, предпочитал руководство ешивой, что ему вскоре и поручили; точно так же равнодушно отнесся к означенному посту и престарелый, «гниющий живьем» рабби Кайфа, который, жуя табак и склоняясь над Талмудом, лишь ненадолго очнулся от своего транса, чтобы сказать: «Я стар и утомлен. Отдайте сей хлеб другому. Я доволен подаянием!»

Манассия и Абоаб, оба едва достигшие двадцати лет, — одному из этих юных, совершенно неопытных выпускников семинара раввинов предстояло сразу стать главным раввином еврейской общины Амстердама, блистательного, сияющего на весь мир Нового Иерусалима.

Перед тем как будет принято решение, оба выступят в синагоге с речью на тему «О вавилонском смешении языков».

Создать семью — что за странная идея? Именно сейчас!

— Я знаю, что ты думаешь! — сказала Эсфирь. — Ты думаешь: у тебя же есть семья. Это я. Все, чего ты можешь ожидать от семьи: кров, пища, любовь и попечение, постоянное внимание, общие воспоминания. Однако… и здесь нам компромисса не найти, его просто нет и быть не может… пока ты окончательно не сделал из меня свою мать, я хочу стать женой и матерью собственных детей!

Именно теперь, когда все силы и сосредоточенность необходимы ему для подготовки речи! Именно теперь, когда он вот-вот доведет их счастье до совершенства: станет главным раввином, с четырьмястами пятьюдесятью дукатами годового жалованья при бесплатном жилье. Надежность и признание! А она хочет… да чего, собственно, она хочет?

— Я…