Изгнание из ада

Ой, оставь меня в покое! — думал Виктор, с растущим смущением осознавая, что Хартмут, вполне возможно, прав. Вернер отхлебнул глоток кофе. Может, горячая жидкость утишит боль или хотя бы увлажнит горло, смягчит его и таким образом снимет боль. Все опять будет хорошо — но нет! Глотая, он снова ощутил боль, занервничал еще сильнее, от волнения на лбу выступил пот, что он конечно же не мог не счесть симптомом некоего недомогания, а потому его опять еще сильнее бросило в жар и пот.

— Маска! — Трижды за минуту: — Маска! — Хартмут был в своей стихии. Маски и панцири требовались ему как лед ледоколу. Он поднял руку: тихо! Полистал книгу и наконец прочитал: — Сексуальность и страх соответствуют двум противоположным направлениям вегетативного возбуждения. Поскольку же страх с самого раннего момента нагоняется в форме разных реальных принуждений, мы все тем или иным образом имеем половые нарушения. А выражается это так, как в глазах Виктора, означающих только одно: страх! — И, глядя на Виктора, он торжествующе воскликнул: — Пожалуйста! Смотрите! Брови от ужаса задраны вверх! Явное отражение полового нарушения! Мы уже достаточно это обсуждали: эрекцию, которую путают с потенцией, эякуляцию во время полового акта, которую путают с оргазмом, верно?

Виктор поймал себя на том, что кивает, поспешно напряг шею и замер, оцепенев. Хартмут усмехнулся:

— А ведь потенция означает, что ты способен ощутить, что бояться незачем. Половым нарушением страдает и тот, кто может войти в женщину — я говорю с позиций мужчины, — но неспособен стать на ее место, постичь ее мысли, отождествить себя с нею, то есть соединиться с нею по-настоящему!

— Мысль об этом с самого детства находится под запретом, — сказал Виктор, чтобы перехватить у Хартмута инициативу. — В раннем детстве я отождествлял себя с женщинами, сам хотел быть женщиной, разумеется, такой, как моя мать. Я пробовал надеть ее чулки и получил затрещину. Моя самая прекрасная мечта, ясное дело, немедля тоже была табуизирована. Я иногда воображал себе, как через влагалище заползаю внутрь матери, наполняю ее изнутри: просовываю свои ноги в ее, свои руки — в ее… — он вытянул руки, — свою голову — в ее голову. — Он сделал головой движение, будто надевал свитер. — Так я себе это представлял. Я бы смотрел ее глазами, говорил ее ртом, гладил ее руками, я был бы таким же красивым и желанным, какой, мне казалось, была она. Только свой член я бы высунул из влагалища, чтобы мочиться.

Фридль и Вернер расхохотались, а Хартмут немедля завел речь о «производстве неврозов», о «железном законе». У Вернера на лице снова появилось задумчивое выражение: он вдруг почувствовал пугающий трепет в области сердца, и его опять бросило в жар. Фридль смахнул хлебные крошки с открытой страницы и задал «уточняющий вопрос», Райхль пояснил «застойное давление» и перешел к «образованию реакций», но тут Вернер захлопнул книгу, которую то и дело листал и которая пестрела подчеркиваниями и пометками. Хартмут посмотрел на него, увидел на лбу капли пота и спросил, почему это Вернер взмок, здесь же вовсе не жарко.

— Не знаю, — отозвался Вернер, — я что-то не в форме. Неважно себя чувствую.

— Извините, — сказала Анна, она как раз вошла в кухню, с коричными булочками в руках. — Я проспала.

Поперек комнаты натянута занавесь — полотнище шага четыре в длину, в высоту же как мужчина с воздетой вверх рукой. По краям вышиты слова Господа, Бытие 17:10–14 («Сей есть завет Мой, который вы должны…»). Посередине полотнища — прорезь, чтобы пройти. Наверху прорези тоже вышивка — число 99, а под ним еще и 8. Девяносто девять лет сравнялось Аврааму, когда он сам сделал себе обрезание, а восемь дней — возраст, в коем новорожденному младенцу мужского пола надлежит по Закону сделать обрезание.

По одну сторону занавеси стояли женщины. Антония Соэйра, по прибытии в Амстердам восемь дней назад нареченная Рахилью. Эштрела, ныне Эсфирь. Гости: дона Ана и сеу Эфраим, хозяева гостиницы «Маком», и Ариэль Фонсека ди Маттуш, первый здешний друг Манассии, которого он выбрал себе сандаком, восприемником, а также миньян, десятеро мужчин, молитвами сопровождавших обряд, вообще-то их девятеро, десятым был сам сеу Эфраим. Не мог он себе в этом отказать. А в середине, перед прорезью в занавеси, стоял тщательно вымытый Манассия в длинной рубахе, чувствуя на правом плече руку матери, а на левом — руку сестры.