Изгнание из ада

— Шутишь, что ли? Зачем же ты тогда устроил эту бучу, если хочешь забыть?

— Из мстительности.

— В таком случае ты все равно поступил правильно, хоть и по превратной причине.

— Нет, по хреновой причине я поступил хреново. Вероятно, поэтому даже Фельдштайн ушел.

Кулаком Виктор врезал Фельдштайну прямо в лицо, почувствовал, как хрустнула переносица, как зубы Фельдштайна больно впились в костяшки пальцев, он хотел ударить всего один раз, один-единственный, ведь его так и будут вечно лупить, если он хоть раз не покажет, что способен дать сдачи. Слишком часто ему доставалось, поэтому ответный удар просто необходим. Вот он и вмазал — самому маленькому, беззащитному коротышке Фельдштайну. Вмазал всего один раз, а затем случилось то, что из памяти вытравить невозможно: он увидел, как боль обезображивает, как исказилось лицо униженного, казалось, обесчеловеченный вид того, кому задали страху и нанесли травмы, подтверждал, что его можно и нужно запугивать, травмировать, унижать, пинать ногами, осмеивать, колотить. Внезапно Виктора обуяло желание снова и снова бить кулаком по этой роже, потому что она внушала ему ужас, он хотел истребить ее. И он, слабак, бил не переставая, тузил слабейшего, совершенно обезумев, лупцевал не человека уже, а какую-то тварь, разве человек мог стать таким уродливым, разве мог так мерзко, так примитивно скулить, смотреть так умоляюще, так перекривить все свои черты, это же просто какая-то замызганная вещь, из которой не выбить душу, выколотишь всего-навсего сопли, кровь да дерьмо, надо топтать ее ногами, пока это дерьмо не исчезнет, не пропадет наконец в щелях пола. Оно должно исчезнуть, иначе нельзя, нет ему места на свете, пока есть глаза, которые поневоле на это глядят; руками и ногами Виктор норовил уничтожить его, этого урода, но в конце концов его оттащили, а он продолжал дергаться и вырываться из хватки тех, что держали его.

— Да, я помню, — сказала Хильдегунда. — Сколько нам тогда было? Четырнадцать? Пятнадцать?

— Шестнадцать.

— Правда? По-моему, ты сломал ему переносицу, во всяком случае, кровь у него из носа хлестала ручьем. Кругом кровища. Странно…

— Странно?

— Я хочу сказать, странно, что из этого раздули прямо-таки грандиозный скандал. В смысле, драки ведь случались то и дело, но именно на сей раз в класс заявился директор…

— На следующий день. Только на следующий день. По всей видимости, родители Фельдштайна…

— Угу, после вызывали родителей, устроили разбирательство, и…

— Я тогда сам как раз узнал, что… — Последнюю фразу Хильдегунда не услышала, Виктор говорил слишком тихо, в общем-то, пожалуй, больше про себя, а Хильдегунда, отведавшая ложку супа, в этот миг вскочила и объявила:

— Холодный! — Она пошла вдоль стола, пробуя суп то из одной тарелки, то из другой, тогда как Виктор в замешательстве наблюдал за нею, и в конце концов театрально воскликнула: — От него же только что шел пар! И уже все остыло! Скажи им, пусть подогреют!

Виктор невольно рассмеялся. Хильдегунда — нет, Хилли! — в своем амплуа.

— Это твоя обязанность! Позаботься, чтобы все подогрели!

— Ладно, ладно! Иди-ка сюда, посиди со мной.

— И что? Помнишь, как продолжилась эта история?

— Какая история?

— С Фельдштайном. Тебя не исключили, Фельдштайн школу не поменял, драки и потасовки случались по-прежнему — только Фельдштайна никто не трогал. Он стал табу. Нойхольд, разумеется, продолжал рассказывать антисемитские анекдоты, но даже он следил, чтобы Фельдштайна поблизости не было.

— Да? Ну, иди сюда, сядь!

— Нет. Знаешь что?

Хильдегунда предложила сесть по-другому. По торцам стола, друг против друга, как в том фильме, где старики супруги всегда сидели на разных концах длиннущего стола и посылали дворецкого друг к другу с сообщениями, потому что разговаривать на таком расстоянии было невозможно… как бишь этот фильм назывался? Виктор названия не помнил и сказал, что его вовсе не тянет общаться с нею через официанта.

— Тогда будем просто говорить громче. Тут все равно больше никого нет. Тебе же наверняка всегда хотелось хоть разок наорать на меня. Ну, давай! — Она заняла то место, где немногим раньше сидел директор. — Давай! Ситуация настолько, настолько…

— Гротескная.

— Верно, гротескная, но, во всяком случае, я сейчас готова принять ее такой, как есть. Нас тут только двое. За этим невероятно длинным столом. Для полноты удовольствия, чтобы хорошенько насладиться зрелищем, я должна сидеть тут, а ты — там, на другом конце. Это же логично. Вообще после всего, что было.

После всего, что было. Виктор сел напротив нее — а кстати, интересно, у длинного стола два конца или же начало и конец? Виктор сидел не у начала, а у конца, так он думал, и поверх супов и множества бокалов смотрел на Хильдегунду.