Избранные стихи из всех книг

Короче, как только советский поэт, неважно, будь то безусловно талантливый молодой Н. Тихонов, или попросту очень бойкий «текстовик» при каком-либо композиторе, пишет «как бы балладу» (а баллада по условию жанра почти всегда о подвиге), он не может, даже если очень хотел бы, отделаться от киплинговских интонаций. Нередко эти интонации восприняты не прямо из первоисточника, а взяты у более талантливых и более грамотных русских подражателей Киплинга. Конечно, искренность, напряженность каждой строки и музыкальность английского поэта оказывается доступной мало кому из этих подражателей, подражающих подражателям…

И вот Редьярд Киплинг, как бы ретроспективно уже неотделимый от русской поэзии, и более того — в силу хронологии неотделимый от поэзии именно советского периода, почти в самом начале этого периода был в СССР строжайше запрещен идеологическими шаманами, как впрочем и еще очень многие западные писатели. В 1947–1953 годах под запретом уже оказалась почти полностью вся современная западная литература, кроме небольшой части писателей-коммунистов. Доходило до того, что такой активно-коммунистический автор, как Бертольд Брехт, более чем на пять лет попал в список авторов, «нежелательных» для советских театров!

Очень малая часть литературного наследия Киплинга публиковалась в СССР после 1936 года. Собственно, благодаря сказкам и «Маугли» Киплинг оказался практически переведен в детские писатели. Конечно, запрет на Киплинга в послевоенные годы был только частицей запрета вообще на все «западное». Он был результатом того идеологического похода, который в СССР после войны официально именовался «борьбой против буржуазного космополитизма», а по сути был выражением жесткой антиинтеллигентской линии вообще и вершиной государственного антисемитизма в частности. Запрет этот выражался не только в нападках всей спущенной с цепи ортодоксальной советской критики на «зарубежную» литературу. Он проявлялся даже и в таких бытовых мелочах, как перемена по приказам, поступавшим с самых верхов, названия папирос «Норд» на «Север», или «французской булки» на «городскую», или в превращении футбольного форварда в «нападающего».

Итак, естественное течение эстетического процесса было нарушено политическим вмешательством. Возникает вопрос, почему это вмешательство было встречено народными массами с известным ликованием? Ведь в подобном случае, кроме простого страха, видимо, работает и еще нечто более глубинное, более значительное?

По мнению Й. Хейзинги, сама возможность чудовищного разгула цензуры «становится реальностью не столько в силу своеволия той или иной власти, сколько в результате того, как властям этим удалось в действительности, а не для видимости, овладеть сознанием культурного слоя своей страны».Вот как Хейзинга объясняет многие чудовищные изменения в народном сознании: «Доктрина абсолютной власти Государства заранее оправдывает любого державного узурпатора, оправдывает, прежде всего, активным вступлением полуграмотной массы в духовные области, девальвацией моральных ценностей и слишком большой «проводимостью», которую техника и организация придают всему обществу».Это очень точная характеристика некоторых процессов в русской культуре (процессов, к сожалению, ставших снова весьма актуальными и сегодня!)

Сходные с Хейзингой мотивы звучат в стихотворении «If» — одном из самых декларативных и самых программных у Киплинга (см. А. Зверев. «Редьярд Киплинг. Вглубь одного стихотворения», ИЛ, No. 1, 1992). В разных переводах оно носит разное название — иногда это «Заповедь», иногда «Когда», иногда «Если». В русском переводе этого стихотворения четко прослеживаются две концепции. В одних переводах подчеркнута разговорная, даже почти бытовая интонация:

О, если ты спокоен, не растерян,

Когда теряют головы вокруг,

И если ты себе остался верен,

Когда в тебя не верит лучший друг,

И если ждать умеешь без волненья,

Не станешь ложью отвечать на ложь,

Не будешь злобен, став для всех мишенью,

Но и святым себя не назовешь…

(Пер. С. Маршака)

Или так:

Когда ты тверд, а весь народ растерян

И валит на тебя за это грех,

Когда никто кругом в тебя не верит,