Избранные рассказы. Хронологически

Полоняночка...”

А она - брови насупила,

Брови длинные.

А она - очи потупила

Персиянские,

И из уст её -

Только вздох один:

“Джаль-Эддин!..”

С той минуты и поныне голос человека для меня красноречивее даже его глаз, по нему я сужу о наполненности его сердца и ума. Надо ещё принять во внимание, что я была в стрессовом послеразводном состоянии, с содранной кожей и болезненно-обострёнными реакциями.

А над Волгой - заря румяная,

А над Волгой - рай.

И грохочет ватага пьяная:

“Атаман, вставай!

Належался с басурманскою собакою,

Вишь, глаза-то у красавицы наплаканы!”

А она - что смерть,

Рот закушен в кровь.

Так и ходит атаманова крутая бровь:

“Не поладила ты с нашею постелью,

Так поладь, собака, с нашею купелью!”

В небе-то ясно!

Тёмно на дне.

Красный один башмачок на корме.

И стоит Степан, словно грозный дуб,

Побелел Степан аж до самых губ,

Закачался, зашатался:

“Ох, томно!..

Поддержите, нехристи,

В очах тёмно”.

Вот и вся тебе персияночка,

Полоняночка...

Ну не знали мы тогда такой поэзии, не приучили нас к ней, нам совсем другое внушалось под видом стихов. Мало того, что эта неведомая поэзия нащупала во мне тайный привод, доселе дремавший под спудом - от него пришли в движение механизмы, никогда прежде не действовавшие во мне - но ещё и этот голос - чей это голос, кому он принадлежит? Я стала перебирать по памяти мужчин нашей группы, но толком не могла вспомнить ни одного лица, никто пока не привлёк к себе моего внимания - вернее, не отвлёк его от того, что творилось внутри меня.

И снится Разину сон:

Словно плачется болотная цапля.

И снится Разину - звон,

Ровно капельки серебряные каплют.

И снится Разину - дно

Цветами, что плат ковровый.

И снится лицо одно - забытое, чернобровое.

Сидит, точно божья мать,

Да жемчуг на нитку нижет.

И хочет он ей сказать,

Да только губами движет.

Сдавило дыханье, аж

Стеклянный в груди осколок.

И ходит, как сонный страж,

Стеклянный меж ними полог.

“Рулевой зарёю правил

Вниз по Волге-реке.

Ты зачем меня оставил

Об одном башмачке,

Кто красавицу захочет

В башмачке одном?

Я приду к тебе, дружочек,

За другим башмачком!..”

И звенит-звенит, звенит-звенит запястье...

Затонуло ты, Степаново счастье!

Наутро, когда мы высыпали из избушки на девственный снег - кто за костёр, кто за котёл, кто по дрова, кто за лыжи - я жадным взором обежала всех наших мужчин, пытаясь отгадать: кто?

Кто читал эти дивные стихи? Кто способен был ТАК в них проникнуть, ТАК их передать? Кто был настолько чуток, что ни до, ни после стихов не произнёс больше ни единого слова, не “заболтал” их? Кто поставил всё так, что невозможно было по-свойски крикнуть: “Братцы, ну, колись, кто стихи вчера читал?”

Чистота жанра не допускала этого панибратского оклика, как трагедия не допускает частушки. Такой развесёлый вызов, истребив тайну, свёл бы на нет результат разгадки. “Ну, я”, - пробасил бы мне в тон тот, кто читал - и всё, дальше мои отношения с ним могли развиваться только в приятельском русле. А ведь то был мой суженый. Ведь я уже любила его, я не могла допустить с ним никакого приятельства. Я должна была угадать его сама, заставить эту тайну опознания работать на нас, вязать нас обоих этой знаковой связкой.

Но шли дни, один другого ярче. Волшебные Карпаты затмевали собой всё, и стресс моего развода понемногу заживал. В ночь на 7 января мы с подругами увязались за группой местной молодёжи с гармошкой, ходили от двора к двору, пели колядки под окнами. Заходили в дома, принимали угощение, плясали. Эти колядки были не хуже тех ночных стихов, я торопливо записывала в блокнот, отпуск складывался на диво: всё было иначе, чем дома и на работе, ничто не напоминало о рухнувшей жизни.

Потом на какой-то автобусной экскурсии не то я прибилась к одному парню, Олегу, не то он ко мне прибился - так и сидели рядом, изредка переговариваясь. В один из дней устроили для нас банкет, мне хотелось попробовать разные вина (только что из большого спорта, никакого опыта питья). Я не знала, что смешивать нельзя. Ноги у меня подкашивались, и этот Олег пошёл провожать меня. На мостике остановились, голова кружилась, и тут я его узнала: по поцелую. Поцелуй был такой же чуткий, как голос в ночи. Я не могла ошибиться, но для верности спросила:

-Ты стихи читал?

-Я...

-Кто это был?

-Цветаева.

Но я-то ничем не поразила его воображение, только он моё. А если нечего тебе предъявить своего, приходится утверждаться, топча чужое.

На очередной экскурсии он купил в киоске какой-то кондовый советский роман; такие романы писались многотомниками, их называли “опупеи”, а жанр обозначался “сибирятиной”: там неизменно присутствовал какой-нибудь таёжный Егор, действие развивалось с царских времён до наших дней, и первая фраза неотступно оповещала: “Осень в том году выдалась пасмурной и дождливой”.

Я раскрыла книгу, победно прочитала вслух начало и устремила на него уничтожительный взор. Он отнял книгу от глумления и молча показал мне студенческий билет заочника Литинститута. На место меня поставил.