Избранные произведения. Дадзай Осаму

«Он здесь, он здесь», — бормочет краб, выплевывая морскую пену, и ползет все дальше и дальше. Хрупок панцирь у краба. Он словно создан для того, чтобы быть раздавленным. Говорят, что когда на краба наступают, раздается страшный хруст. В Англии жил когда-то большой краб с прекрасным, алым от рождения панцирем. И, как ни прискорбно, его раздавили. Повинна ли в этом толпа? Или судьба покарала его за какие-то преступления? Однажды этот большой краб, придавленный панцирем, из-под которого торчало белое мясо, вошел в кафе. А там было много маленьких крабиков, которые попыхивали сигаретами и болтали о женщинах. Один из них, крабик французского происхождения, уставился своими ясными глазками на большого краба. На панцире его перекрещивались грязновато-серые полосы. Большой краб, избегая устремленного на него взгляда, тихонько пробормотал: «Ведь ты не из тех, кто готов издеваться над раздавленным…» А совсем недавно один захудалый — куда ему до того, большого — краб, забывая всякий стыд, выполз из вод северных морей. И, разумеется, испугался, когда оказался на берегу, залитом лунным светом. «Эта тень, эта плоская, безобразная тень — неужели она моя? Ведь я современный мужчина. Но взгляните на мою тень! Я же раздавлен! Неужели так некрасив мой панцирь? Неужели он так непрочен?»

Маленький, маленький краб полз и полз вперед, тихо бормоча что-то себе под нос: «Были ли у меня способности? Ах, даже если и были, то какие-то странные. Скитаться по миру? Это единственное, что мне остается. А какие приманки ты бросал редактору, чтобы продать свою рукопись? Из кожи вон лез. Бил на жалость, делал вид, что плачешь, даже глазные капли в ход пускал. Запугивал… Первое дело одеться получше. Вот еще правило— никаких объяснений. Просто скучающим тоном: „Вот, если вам понравится…“ А, как ноет спина! Видно, тело обезвожено. Запах морской воды — единственная отрада для души. Если иссякнет и он, пусть исчезну и я, в нем растворившись. Снова войти в море… Нырнуть поглубже — на дно, на дно, на дно… Блаженство: тихие заросли водорослей, стайки рыбок». Задыхаясь, теряя дыхание, маленький краб кружил и кружил по песку. Передышка в тени тростниковой хижины на берегу залива. Еще одна — в тени подгнившей рыбачьей лодки. «О краб, откуда ты, краб? Куда ты, куда ты, краб?» — голос замолк.

— Что-нибудь случилось? — я открыл глаза.

— Нет, ничего, — [53]тихо ответила монахиня. — Просто ни к чему все это. Кажется, это из «Кодзики»* — «Возмездие не ошибается». А где у вас уборная?

— Выйдешь из комнаты, пойдешь по коридору направо и упрешься в дверь.

— В осенние дни женщины мерзнут, — сказала она и, словно шаловливый ребенок, повертела головой. Я улыбнулся.

Монахиня вышла из комнаты. Натянув одеяло на голову, я стал размышлять. О нет, ни о чем возвышенном я не думал, а просто злорадно посмеивался про себя: «Ну и находка…»

Монахиня вернулась, плотно задвинула за собой перегородку и, не садясь, сказала:

— Мне пора ложиться. Уже двенадцать. Вы не возражаете?

Я ответил:

— Нет, что ты.

Еще в раннем детстве я поклялся себе, что в какой бы нищете мне ни пришлось жить, у меня всегда будут хорошие одеяла. Поэтому появление нежданной гостьи не смутило меня. Я поднялся, вытащил из-под себя одно из трех одеял и расстелил его рядом.

— Какой странный узор! Бывают такие витражи.

Накрывался я обычно двумя одеялами и теперь протянул ей одно из них.

— Нет, не нужно, я не буду накрываться.

— Ну, как хочешь.

Спрятав под одеялом четки и книгу, монахиня легла на него, не раздеваясь.

— Смотрите внимательно на мое лицо. Засну я сразу. А заснув, начну скрипеть зубами. И тут-то возникнет Истинноявленный…

— Истинноявленный?

— Да, Великий Будда ежедневно выходит на ночную прогулку. Вы говорите, вам скучно, так смотрите же, смотрите внимательней. Вот почему я отказалась от одеяла.

В самом деле, как только умолк ее голос, послышалось спокойное сонное дыхание. И тут же — резкий зубовный скрежет. В соседней комнате что-то зашуршало. Я вылез из-под одеяла, протянув руку, раздвинул перегородки и увидел Истинноявленного.

Он восседал верхом на белом слоне в два сяку высотой. Под ним было золотое, потемневшее от времени седло. Будда казался немного… да нет, даже очень — исхудавшим. Его обтянутые кожей ребра напоминали оконные жалюзи. Совершенно обнаженный, если не считать рваного куска коричневой ткани на бедрах. Руки и ноги — худые и тонкие, словно лапки богомола, — в саже и паутине. Кожа темная, на голове редкие пучки коротких рыжих волос. Лицо не больше кулака и такое морщинистое, что не видно ни носа, ни глаз.

— Истинноявленный?

— Да, это я, — сипловатый низкий голос. — Неизбежно мое появление.

— А что это за запах? — я повел носом. Пахло очень сильно. Одновременно с появлением Будды комнату наполнил какой-то неведомый тошнотворный запах.

— Да, пахнет. Мой слон давно умер. Я набил его камфарой, но все равно пахнет, — он понизил голос. — А где сейчас достанешь белого слона?

— А обычный разве не подходит?