Избранные письма разных лет

«Расквакался» же я потому же, почему, ну скажем, у одиноких старых дев бывает неодолимое желание вдруг прижать к груди чужого незнакомого ребенка, да еще зареветь при этом. Видите ли, у меня есть «потребность» такого же порядка общения с Вами. А уж где пообщаешься. Гораздо вернее, что даже нелепо, как в прошлый раз, не удастся встретиться, ибо я — без особой грусти, верьте, что не ломаюсь — понемножечку дохну: четыре месяца меня лечили и я как-никак «отдыхал». Толку никакого. «Пришел последний час упадка от органических причин»… С той для меня разницей, что Козьма Прутков слал «прости» пробирной палате, где был им снискан высокий чин[165]: мне некому даже послать этакого прутковского вздоха пробирной палатке эмиграции — «чина» я в ней не сыскал.

Так вот, будьте Божьим ангелом — ответьте открыткой. «Благодарю заранее». Кроме того, действительно очень, очень, очень благодарю: эта мадам Александрова[166] после длившегося три месяца мандежа купила мои «Зимы» и прислала контракт и 500 долларов аванса. Мои «очень, очень, очень» — не преувеличение, т. к. нет никакого сомнения, что только Ваше вмешательство, только и исключительно, привело к такому благополучному концу. Ни в жисть она бы у меня без этого книги не взяла. Между прочим, дура: кому нужны «Петербургские Зимы», купят их десять человек. А если бы вместо <этого> издала бы томик моих стихов — распродала бы, т. к. — не перестаю удивляться — ни одной моей книги не найти — искал «Цитеру», валявшуюся до войны на всех прилавках, и, представьте, после поисков во всех лавках (хотел в благодарность кой-кому подарить) узнал, что возможно, пожалуй, достать подержанный экземпляр, только «очень дорого»… Какие-то «любители прекрасного» (думаю, ничего в стихах не понимающие, но которым, наконец, примелькалось имя) все истребили под метелку. Впрочем, мне все равно. «Зимы» так «Зимы». Блаженство, хоть некоторое время не просыпаться с отвратительным чувством: в кармане сто франков, то не заплачено, этого нет — где достать. И как тягостно «доставать»…

Что я хочу — при Вашем благосклонном содействии от этого Фонда[167], я Вам ужо изложу, когда Вы откликнетесь. Пока же еще и еще от всего сердца (насколько оно у меня имеется многие это отрицают, я сам хорошенько не знаю) — от всего сердца благодарю.

Очень мило было с Вашей стороны, что прислали мне 28 книжку журнала, но пользуюсь случаем напомнить, что 25 со своими стихами я так-таки от Вашего почтенного издательства и не получил…[168] 28 книжку (в отличие от 25, которую только перелистывал у знакомых!) «прочел с удовольствием». Без шуток, и в ней, и в предыдущей 27, которую тут мне давали, много (что не во всякой книжке, сами знаете, бывало) хорошего. Разумеется, главным образом среди статей. В высшей степени любопытен, по-моему, Ульянов. Откуда он взялся? Читали ли Вы его первую статью в «Возрожденьи» о Гумилеве[169]? Тоже очень примечательно. Мельгунов[170], как боров трюфель, напечатал ее среди своего хлама, не соображая, конечно, что это такое. Совершенно искренно, крайне, кстати, <понравились> Ваши комментарии[171]. И к статье Ульянова, и в предыдущей книжке. Удерживаюсь от собственных «комментариев» и потому, что это долгий разговор, и еще чтобы не вышло, что я к Вам подлизываюсь. Но скажу, что если бы Вы регулярно такие комментарии то к тому, то к другому писали, журнал бы очень выиграл и туманность его черт очень бы прояснилась к лучшему.

Очень дельный Чижевский: среди фейерверка юбилейной чепухи о Гоголе от «Возрожденья» до «Часового»[172] эта статья[173], хоть и не первой величины, а все-таки звездочка. Конечно, это не «новое слово»: могла бы быть написана и двадцать лет назад. Зато и через двадцать спустя прочтется с тем же интересом. И вдобавок, как приятно читать написанные человеческим языком, просто, ясно, точно — без губошлепства Степуна (который притом много врет) и без убийственно бездарной претенциозности всезнающего, все изучившего, ни полслова не врущего и ничего не могущего сказать Вейдле[174]. Вейдле прямо трагическая фигура в своем роде. Ведь он, действительно, изучил все что можно изучить о Бодлере или Стендале. Он и «высоко образованный», и умный человек. И предан этому самому искусству и всяческому вечному и прекрасн<ому>. Но словесная бездарность такова, что не может даже толком обнаружить своих знаний. Я — человек невежественный плюс крайне ленивый. Читаю главным образом полицейские романы, о том же Бодлере или Стендале что и когда и если попадется, и тут же многое забываю. И вот все, что сказано Вейдле о всех трех, мне, «профану», известно. Удивляет одна стилистика, как всегда — неизменно. Одни «предсмертья» чего стоят[175]!