Избранное. Том 2

Во время каждой прогулки во дворе Гани внимательно приглядывался ко всем мелочам, стараясь найти хоть какую-нибудь зацепку для осуществления своего плана. Его терзало то, что на этот раз он так долго сидит в тюрьме. Ночами он обследовал кирпичные стены камеры, и ему казалось — в некоторых местах кладка ослабла и расшаталась. Сегодня он хотел снова проверить их и дожидался, пока товарищи уснут. Но едва тех сморил сон, дверь камеры с шумом отворилась, вошли караульные. Один из них, подойдя к Гани, пнул его ногой:

— Вставай, вор!

— Чего еще вам надо, — не поднимаясь, сказал Гани.

Не понявший, что говорит заключенный, охранник наклонился к нему, осветил ему лицо и снова сказал по-китайски:

— Зо! Иди!

— Ну зо, так зо. — Гани поднялся, гремя кандалами. — Соскучились, должно быть, по этой музыке.

Проснувшиеся заключенные невесело рассмеялись его шутке. Конвойные провели джигита по коридору во двор, где его поджидали два черика. Один из них жестом приказал Гани протянуть руки и защелкнул на них наручники. Батур, сказал черикам:

— Мало вам кандалов! Трусы!

Один из солдат достал мешок и попытался надеть его Гани на голову, но тот помотал головой:

— Я вам что, баба, чтобы в парандже ходить!

— Да зиваза! Разбойник! — прикрикнул на него черик и, выхватив маузер, ткнул батура стволом в грудь.

— Мало того, что в кандалы меня заковали и наручники нацепили, так вы меня маузером еще тыкать будете? — возмутился Гани и снова, мотая головой, не дал надеть на себя мешок. Видя, что с ним так просто не справишься, другой черик примирительно сказал:

— Ну что упрямишься? Порядок такой, на допрос тебя ведут.

— Ладно уж, надевайте, — согласился Гани, понимая, что все равно силой натянут. Мешок надели и повели батура, поддерживая под руки. «Зачем они это делают? — думал Гани. — Ну хорошо, днем понятно — чтобы никто из встречных узнать не мог, а теперь, ночью, кто увидит? — внезапно острая мысль болью пронзила его. — А может, они на казнь меня ведут?» Он мгновенно весь покрылся холодным потом. «Зачем я так легко согласился на все это: и руки протянул, и голову сам подсунул. Ведь я же мог двоих, а то и троих на тот свет отправить, прежде чем самого бы прикончили. А меня повели покорного, словно жертвенного быка! И вот я боязливо иду навстречу своей смерти! Ну нет, такому не бывать! Я не согласен отдать свою жизнь легко и безропотно!»

Гани рванул руками назад, и черики, державшие его за локти, никак не ожидавшие этого жеста, мешками свалились по обе стороны батура. Вторым рывком Гани разорвал цепочку наручников и, сорвав с головы мешок, крикнул:

— Ну, теперь я вас вижу! Стреляйте, гады!

Черики, которым и во сне подобное не могло присниться, в ужасе попятились, не решаясь поднять оружие, а тем более подойти к силачу. Гани огляделся. Они были на улице. Неподалеку стоял фаэтон, из которого со страхом взирал на происходящее жирный, как боров, человек с круглым лицом. Он все же нашелся и с деланным смехом спросил:

— Ну что ты, батур, так разошелся, не узнаешь старых знакомых?

Гани пригляделся.

— Узнаю, как же, ты сын повара из Кульджи Мухаммар. Смотри-ка, как ты здесь, в Урумчи, разъелся, гладкий стал, как свинья. И пост, я слышал, занимаешь важный, при самом губернаторе.

— Хватит! — разозлился Мухаммар. — Я наглости не потерплю — прикажу пристрелить на месте. Или брошу в подземелье — заживо сгниешь!

— О аллах! В подземелье! А сейчас я, по-твоему, в небесах, что ли?

— Шутник, — криво усмехнулся Мухаммар, — и на пороге смерти своих шуточек не можешь оставить. Ладно, хватит на сегодня! Тебя хочет допросить сам Шэн Шицай!..

— Ну, к такому великому человеку могли бы вести меня и поспокойнее, хватило бы и кандалов, зачем еще и наручники?

— Ты только смотри там — не очень-то распускай свой длинный язык. А то запросто с жизнью распростишься, камере своей привет передать не успеешь.

— Что я, дурак — себя под пули подставлять?

— Да ты, говорят, умником стал — такие политические речи грохаешь, — снова ухмыльнулся Мухаммар.

— Мне твоя политика-молитика ни к чему, я человек правды и служу только ей!

— Правды? — переспросил Мухаммар с холодной усмешкой и сделал знак черикам. Те с трудом впихнули крупного Гани внутрь фаэтона и пристроились вокруг него с двух сторон, держа наготове маузеры. Мухаммар с помощью черика, пыхтя и вздыхая, пересел на переднее сиденье.

— Ну какого черта вы вместо того, чтобы спокойно спать — тащите меня куда-то посреди ночи? Больше времени нет? Сами не спите и другим не даете.

— Ладно, не трепись! Если бы ты признался во всем, то и тебе и нам не было бы лишних хлопот…

— Во всем?! — повторил Гани и, не желая больше разговаривать, поднял глаза к беззвездному небу, думая про себя: «Мягко стелешь, подлец! Думаешь, я не понимаю, что в каждом слове твоем гнусное коварство, ложь и ловушка?»