Избранное

Над сводом статей Вокша засиделся в своей опочивальне далеко за полночь. На черной с зелеными узорами скатерти хрустели пергаментные листы. Тихо потрескивало в светильнике масло, отсветы огонька играли на слюдяных окнах, серебряной оправе турьего рога. От кипарисового креста, прислоненного к стенному ковру, шел сухой, сладковатый запах.

По летописям, делам судов и церковным уставам составлен был этот свод статей. Позже думал князь написать пространную «Правду» – дать законное мерило Ярослава Правосуда. Вчера размышлял вслух с Вокшей:

– Надобно, чтобы простая чадь покорялась нам и закону, охранять власть и добро осподарей от посягательств смердов… – С этими словами князь передал Вокше листы: – Погляди – лишний ум не помеха…

Низко склонившись над пергаментом – к старости обнищал глазами, – Вокша вчитывался в написанное:

– Аже кто запашет чужую межу, с того двенадцать гривен…[11]

Подумал: «Не много ли?» И решил: «Не много – пусть чужую межу ценят».

– А кто осподарь огрешится – ударит своего холопа или робу, и случится смерть, – осподаря в том не судят, вины не емлют…

Вокша вспомнил рычащую толпу на площади возле Софийского собора. Таким дай послабление – истерзают.

Тихо вошел постельничий Свидин, поправив соболье одеяло на боярском ложе, пробурчал недовольно:

– Опочивать бы давно пора!

Был Свидин при Вокше псом верным уже лет сорок, и потому мирился боярин и с его ворчней, и с разговорами, которые не потерпел бы от других.

Вокша стал сворачивать пергамент, а Свидин, приблизясь к столу, потрогал свой багровый с просинью нос, стиснутый одутловатыми щеками, сказал возмущенно:

– Распоясалась голь. На Бабином Торжке зычливый скоморох показывает медведя – облучил его сподобляться хромому.

Свидин вобрал в плечи свою небольшую голову с волосами, похожими на свалянный бурый войлок, сквозь который розово просвечивало темя, ждал, что скажет боярин.

– По-бабьи речешь, – сердито поглядел на него Вокша, – не один я хром. Ум не хромал бы!

И уже мягче:

– Скажешь тому скомороху ко двору прийти. Может, и ему в потехе место.

Свидин недовольно посопел, перевел разговор на главное:

– Плясовица-то наша Оленка на Девичьей горе с Гришкой Черным милуется. Тоже смиренница!

Вокша испытующе поглядел на постельничего:

– А тебе что с того? Аль заришься на нее, пес плешивый?

Свидин притворно захихикал:

– Хороша юница. Слышал: вышивальщица отменная, а все скачет… Отдал бы на мой двор… в услуженье…

Вокша так расхохотался, что чуть не затушил светильник:

– Отдать голубку гиене?

Свидин обидчиво умолк, поглядел исподлобья: «Может, иное тебя проймет?»

Заметил смиренно, со вздохом:

– Да и захотел бы ты того – ослушается девка. Вольная ж.

По лицу боярина пробежала грозная тень: не бывало такого, чтобы голь ослушивалась его. Свидин припал мокрыми губами к жилистой руке Вокши:

– Сделай милость… Обещал ведь… Мне край вышивальщица надобна…

Вокша брезгливо отнял руку, но, вспомнив обещание на Софийской площади, сказал, как о деле решенном:

– Будет по-твоему… За верную службу. Сам знаешь – слова на ветер не кидаю. Обойдемся и без Оленки.

Свидин поглядел умильно. Подумал: «Гришку б еще втоптать». Невзлюбил за то, что лезет из грязи в ученье, что нет и следа в нем холопьей преданности, что секретничает с Оленкой…

Неожиданно в голове Свидина мелькнула такая затея, что даже сердце сильней забилось от радости.

– А Гришка-то Черный – тать,[12] – вдруг убежденно произнес он.

Вокша недоверчиво нахмурился – что еще? Свидин врал торопливо:

– Сказывали мне, пропало в училищном книгохранилище «Девгениево деяние», что ты переписывал для унотов. И не иначе, Гришка ту книгу выкрал.

«Почему непременно он? – промелькнуло в мыслях у Вокши, но, словно пинком, отшвырнул возникшее было сомнение. – Коли так – забью в колодки. Чуяло сердце – от голи радостей не дождешься».

Сказал Свидину холодно:

– Распознай все, как есть… – и понес прятать в шкаф пергаментные свитки.

Свидин долго в эту ночь не мог заснуть. Все прикидывал, как лучше повести дело. «Оленкиных ближников одарю – рады будут. – Улыбался в темноте злорадно. – Хватит, красава, поплясала! И милого твово скрутим…»

БОЯРСКИЕ ГРОЗЫ

Свидин взялся за дело проворно. На следующий же день был в книгохранилище. Когда выходил оттуда, что-то топорщилось у него на груди. К вечеру навестил Елфима.

Тот недавно повечерял и, сидя на порожке, старательно выковыривал языком застрявшее в зубах мясо. При этом он так вытягивал шею, так запрокидывал голову, что казалось, вот-вот захлопает черными рукавами, закукарекает.

Зашли в избу. После третьей кружки стоялого меда Свидин дал понять, в чем дело: исчезла из книгохранилища любимая книга князя, переписанная Вокшей, князь в гневе, а след ведет в училищную избу.

Елфим полазил языком меж зубов, издал такой звук, словно прочищал горло:

– Кх… Кх… – Поглядел вопросительно на Свидина: «Что бы все это означало?»

– Татя открыть надо, – поглаживая живот, продолжал Свидин, – и мню, не иначе свершил сие Гришка Черный, чеканщика Фрола сын.

Елфим поперхнулся: «Лучший унот?»