Избиение младенцев

С 30 октября, несмотря на объявленное перемирие, по Кремлю били шестидюймовые пушки. Стреляли из Замоскворечья, с Воробьёвых гор, с Миусской площади. Снаряды взрывались непрерывно. Вечером большевики поставили против Никольских ворот батарею и лупили по ним прямой наводкой. Со стороны Кремля перед воротами была навалена баррикада, за ней стояла вторая юнкерская рота, которая не могла отвечать огнём, так как противник был скрыт кремлёвской стеной. Артобстрел продолжался два дня. Юнкера и офицеры, находившиеся в Кремле, плакали, видя, как гибнут русские святыни…

Кирсан тупо бродил по Москве, не выпуская наган из потной руки. Он стрелял во всякого, кто казался ему подозрительным. Движение его было хаотичным, он то примыкал к какой-то группе красногвардейцев, то терял её из виду и некоторое время бродил один, а потом снова прибивался к уже другому отряду. Как-то днём его вынесло на Скобелевскую площадь ко дворцу генерал-губернатора, где располагался штаб революционного комитета. Перед входом во дворец шумела толпа. Кирсан подошёл поближе. В центре плотного круга кричащих людей стояла группка священников в епитрахилях и клобуках. Грязная, покрытая пороховой гарью солдатня с перекошенными злобой лицами, которые и лицами-то назвать было б затруднительно, поливала батюшек площадной бранью и плевала на них со всех сторон. Среди святых отцов находились два крестьянина, державшие в руках белые флаги с красными крестами. Они затравленно озирались и исподлобья посматривали на кипящих ненавистью солдат. Кирсан продрался сквозь плотное кольцо людей, остро пахнущих потом, металлом и ружейной смазкой, остановился перед священником, видимо, высокого сана, ближе всех стоявшим к нему, и вдруг заражённый всеобщей ненавистью, невидимо растекающейся над толпой, вспыхнул беспричинною злобою и, вовсе не осознавая себя, безотчётно изо всех сил ударил его по голове, сбил наземь клобук, а потом, собрав в своём горящем воспалённом горле всю болезненную харкотину последних дней, в которой смешались кокаин, морфий, алкоголь, кровь, сперма и горькие слёзы обиды, плюнул ему в лицо. Священник отшатнулся и инстинктивно вытер лицо рукавом.

– Господь с тобой… – сказал он с невыразимой жалостью.

Кирсан выбрался из толпы и зашёл за угол дворца. Расставив ноги, распустил брючный ремень и стал поливать едко пахн у вшей мочой цоколь здания. Моча попала ему на ботинки; глянув вниз, он с ужасом увидел вдруг на своём теле открытые багровые язвы, и страшная догадка плеснулась в его мозгу. В смятении он двинулся ко входу во дворец, зашёл внутрь и, отыскав зеркало, заглянул в глубину своего саднящего горла. Догадка подтвердилась – горло и нёбо были осыпаны белыми гнойными язвами. Только сейчас он наконец понял всё, связав боль в глотке с непрерывной зудящей болью в промежности и с язвами в паху… То была не простуда, то был сифилис…

Взмокший от страха он вышел на мороз, сел под стеной дворца и стал бездумно вглядываться в суету площади. Вокруг сновали люди, вдалеке, в районе Кремля продолжали бухать снаряды, вниз по Тверской промчался броневик… Чья-то лохматая голова высунулась из оконного проёма на втором этаже дворца:

– Товарищ Пече! В Брюсовом переулке стоит полсотни солдат 56-го полка, присоедините их к своему отряду!

С площади, из толпы красногвардейцев что-то ответил зданию дворца невысокий молодой человек с тёмной бородкой и усами. Явственно был слышен чужеземный акцент.

Красногвардейцы кое-как построились в колонны и двинулись вниз по Тверской под водительством своего командира. Кирсан догнал отряд и поплёлся в его арьергарде…

Духовная делегация тем временем получила разрешение на встречу с большевистским начальством, которое заверило священников, что уже дан приказ о прекращении артиллерийского огня и разрушение кремлёвских святынь остановлено.

Глава делегации, епископ Нестор Камчатский, покинув штаб Военно-Революционного комитета, принял решение идти в Кремль. На Тверской почти не стреляли; батюшки быстро дошли до Охотного ряда, бегом преодолели его, но Никольские ворота были забаррикадированы, и им пришлось бежать дальше – к Спасским. Там их пропустили в Кремль, и епископ, взглянув окрест, ужаснулся увиденному.

Пять веков стояли древние стены, башни, церкви, соборы и колокольни, пять веков всемирной славы составляли гордость России, её мощь, силу, её святое искупительное предназначение, её державность, а теперь русский поднял руку на русского и брат пошёл на брата! Плохой пример дали нам удельные князья, думал епископ, когда за власть, за землю, за мифические богатства один резал другого, и эта резня множилась бесконечно среди всего народа. Где же эти мифические богатства?! Нет, не в земельных уделах и не в церковном золоте, не в уральских драгоценных камнях и не в сибирской пушнине, не в корабельном лесе Тульских засек и не в морских сокровищах, а в единстве русской крови, в её духовном предназначении, в её святости наше истинное – а не мифическое – богатство. В нашей русской душе, в нашей русской речи, в нашем великом языке… в наших детях, которые понесут русскую духовность в мир и, может быть, сделают его хоть-чуть лучше, хоть чуть-чуть мягче… Но мы забыли об этом, мы немилосердны и расточительны, ведь русской крови ещё много в народных жилах, так лей её, родимую по ту и по иную стороны московской баррикады!

Со слезами на глазах стоял епископ Нестор посреди Кремля, озирая страшные картины разрушения и варварства. Тёмное и низкое пасмурное небо, давящее на разгромленные постройки гнётом холода и влаги, мрачные чёрные тучи, до краёв наполненные Господним гневом, дерзкий пронизывающий ветер, ледяными когтистыми лапами проникающий в самое нутро человека и выжигающий своим холодом его живую трепещущую душу…епископа передёрнуло от мерзости бытия, сотворённого потерявшими Бога людьми, и он снова с болью и горечью вгляделся в мутные силуэты поруганных кремлёвских святынь.

Вознесенский монастырь был разрушен снарядами; сквозь пробитый купол церкви Святой Екатерины внутрь храма на полы, усеянные нечистотами, падал мокрый снег… Перед Успенским собором широко раскинулась застывшая кровавым студнем лужа с заледеневшими в ней мозгами, и чьи-то кощунственные ноги разнесли безымянную плоть и кровь из конца в конец равнодушной площади. Главы собора и барабан центрального купола были разбиты, стёкла выкрошены из рам, кругом валялись куски кладки, штукатурки, хрустели под ногами осколки ритуальной посуды… Фасад Чудова монастыря зиял шестью огромными пробоинами, стены митрополичьих покоев были развалены, а стройная, когда-то белоснежная стрела Ивана Великого стояла, словно обгорелая спичка, повреждённая бессовестными снарядами и кощунственными пулями.

В Николо-Гостунском соборе, с ужасом оглядывая преисподнюю, погружённую в святое место, епископ заплакал. Артиллерийский снаряд попал в самое сердце алтаря и разметал всё вокруг, а ведь в этом соборе хранились Мощи Святителя Николая, великого русского святого! Как безумный, схватясь за голову, бродил епископ среди разбросанных по полу скомканных и полусожжённых страниц драгоценного древнего Евангелия, среди разбитых икон и раскиданной церковной утвари, оскользаясь на кучах замёрзшего дерьма и жёлтых потёках заледеневшей мочи… Стены Архангельского и Благовещенского соборов были изрыты снарядами, испещрены выбоинами от пуль и осколков, площадь между соборами залила кровь. Предтеченская церковь на Боровицкой башне стояла изуродованная шквальным ружейным огнём; внутри церкви епископ увидел пробитую пулями икону Казанской Божией матери и множество других изувеченных икон… он робко подошёл к лику Пречистой и зажмурился – с такой скорбью и с таким неизбывным укором смотрела на него Богоматерь, что лицо его загорелось от стыда и на глазах снова выступили слёзы… Плача от бессилия и от невозможности преодолеть это торжество несправедливости, эту вакханалию разрушения и попрания святынь, ступил епископ в Патриаршую ризницу, где в кромешное крошево щебня, битого кирпича, стекла и мусора были вбиты вековые сокровища патриархов – золотые дробницы, драгоценные камни, бриллианты, старинные, шитые золотою нитью покровы, усыпанные жемчугами митры, поручи, старинные сосуды, украшенные финифтью, кресты, инкрустированные перламутром, усеянные изумрудами и топазами… В Соборе Двенадцати Апостолов епископа охватило истерическое отчаяние; увидев разбитое снарядом большое Распятие, он в голос зарыдал и принялся истово обнимать Его подножие. Остатки Распятия были в пулевых и осколочных оспинах, тело Спасителя заливало лампадное масло, и красные пятна от разбитых витражей покрывали Его тело, создавая полное впечатление окровавленной Господней плоти. Биясь головою о пол, пытался епископ уменьшить меру своего отчаяния, утишить свою нескончаемую боль, но отчаяние только глубже вгрызалось в сердце, а боль – сильнее мучила душу. Держась ладонями за стены, епископ вышел из Собора и на слабых, дрожащих ногах добрёл до Николаевского дворца, внутри которого также царил чудовищный разгром. Видно было, что большевики, находившиеся здесь в начале противостояния, не хотели щадить ничего из того, что принадлежало ещё совсем недавно старому миру – старинные дубовые шкафы, изукрашенные искусной резьбой, огромные зеркала в резных позолоченных рамах были варварски разбиты шашками, уникальные исторические книги размётаны по полу, картины разорваны на куски, а в здании Судебных Установлений красногвардейцы учинили кощунственные деяния: из специальных банок, кои хранились как вещественные доказательства и в коих сохранялись абортированные зародыши, убиенные младенцы и отравленные злою волею желудки, безумные варвары выпили весь спирт, чтобы ещё более помрачить свои рассудки…

Епископа мутило – то ли от голода, то ли от увиденных бесчинств; он вышел в промозглую мглу разгромленного Кремля и поднял голову – перед ним возвышалась Беклемишевская башня со сбитым шатром и дальше видна была Спасская с изуродованными стенами и остановившимися часами. Недвижимая минутная стрелка одного из главных российских символов, словно гигантская острая игла, вонзалась в сердце каждого, кто видел эту униженную святыню…

Нет, нет, думал епископ, никогда не избыть нам нашего позора, никогда не утолить нашего покаяния, никогда не вымолить прощения у нашего милосердного Бога… где границы Его милосердия, где границы Его любви и как Он накажет своих неразумных чад? Какие же враждебные силы осквернили душу России, чьи грязные, перепачканные зловонными нечистотами сапоги истоптали её, кто облапил грубыми кровавыми руками её чистоту, её девство? Русские, русские! Обезумевшие, опьяневшие от крови дети русских матерей посягнули на святость, славу и величие своей священной Родины, грубо захаркали алтарь своего Отечества, святотатственно попрали иконы предков… Так погибнет, с отчаянием и горечью думал епископ, наша великая держава, захваченная пособниками диавола, который уже радостно потирает руки в предвкушении новых кровавых жертв, новых загубленных душ, новых сердец, выжженных ненавистью и безумной злобою!..

Он стоял в растерянности на скользком булыжнике и с натугой вглядывался в кремлёвскую муть, а в Спасские ворота, между тем, входил отряд красногвардейцев под водительством товарища Пече, и в арьергарде отряда брёл кипящий ненавистью ко всему миру, изнывающий от кокаиновой жажды и терзаемый сифилитическими болями золотушный альбинос Кирсан Белых. Одновременно со стороны Троицких ворот в Кремль вошёл отряд товарища Петрова, а в Никольские с трудом протиснулись через баррикаду красногвардейцы и солдаты товарищей Сироты и Королёва. С колоколен Кремля и с крыш торговых рядов на большевиков посыпался пулемётный и ружейный огонь, но они, умело хоронясь за кремлёвскими стенами, осторожно двинулись вперёд, намереваясь как можно ближе подойти к Николаевскому дворцу, последнему оплоту преданных юнкеров. Несмотря на то, что ещё вечером предыдущего дня полковником Рябцевым была подписана безоговорочная капитуляция, юнкера продолжали сражаться и потому проникновение красногвардейцев в Кремль они восприняли как сигнал к обороне. Яростные ружейные залпы из дворца были ответом на большевистскую атаку.

Возле одного из дворцовых окон сидел, опираясь на винтовку и прислонившись спиной к мощной древней стене, пожилой полковник Пекарский, Георгиевский кавалер и командир 56-го запасного полка, волею судеб принявший на себя командование юнкерами. Полковник сидел среди сизого порохового дыма и густого юнкерского мата и плакал. Он хорошо понимал, что мальчишки обречены, и ему жаль было их юных жизней. Полковник вспоминал самого себя юнкером и думал, как славно было начинать жизнь, как весело было понимать, что весь мир – твой, а тебе предстоит ещё столько всего сделать, столько совершить… любить, радоваться миру и сознавать свою нужность, полезность и необходимость Родине. Ныне же ясна была неутешительная перспектива – в самом начале пути, на взлёте, в мечтах о служении Отечеству – погибнуть этой молодой зелёной поросли, погибнуть бесплодно, не расцветши, не одарив мир ни своею красотою, ни своею пользою, ни своими семенами… Бедная русская земля, в тебя падут только ружейные гильзы, горячий, сжигающий любое семя подневольный пот да ржавая кровь убитых и убийц…

Выглянув в окно и пристраивая на подоконнике свою винтовку, пожилой полковник увидел группку монахов, бегущих среди пуль в сторону большевиков.

– Ратуйте, братцы! – кричали монахи. – Не убивайте, не убивайте нас!

И выставляли впереди себя древние иконы, словно пытаясь оградить себя ими от зловеще жужжащих вокруг смертоносных пчёл.

Видно было, что командир красногвардейцев дал команду прекратить стрельбу, и монахи беспрепятственно добрались до первой большевистской цепи. Пробыли они там совсем недолго и скоро повернули в обратный путь, в сторону Николаевского дворца. С вражеской стороны стрельба не возобновлялась. Монахи вошли во дворец. Их сказ был коротким: командир красногвардейского отряда, товарищ Пече, предлагает юнкерам сдаться, на раздумья даёт пять минут, а по истечении их приказывает своим бойцам безжалостно истребить врага. Полковник Пекарский, выслушав монахов, опустил глаза…

Через пять минут из дверей Николаевского дворца и близлежащих зданий стали выходить юнкера. Они понуро брели в сторону красногвардейцев. Вокруг них начинало медленно сжиматься кольцо оцепления. Большая часть юнкеров во главе с Пекарским собралась на площади перед большевистскими отрядами. Товарищ Пече приказал полковнику сложить оружие. Юнкера, поглядывая исподлобья на красногвардейцев, подходили к их фронту и нехотя складывали им под ноги винтовки, револьверы и ручные бомбы. Солдаты и красногвардейцы вразнобой поливали врагов площадными ругательствами, кто-то рвался вцепиться в горло ближнему юнкеру, но товарищ Пече тихо, но властно приказал сохранять спокойствие.

Вдруг со стороны дворца грохнул выстрел. Все невольно схватились за винтовки. Невдалеке от дворцовых дверей рухнул на ледяной булыжник застрелившийся юнкер. Видно было, как подкосились его ноги, и он медленно завалился на спину. Камни площади глухо содрогнулись и покрылись дымящейся кровью, когда о них ударился его стриженный затылок…

В это время к площади стали подтягиваться бойцы товарища Петрова, освободившие революционных солдат 56-го полка во главе с бывшим кремлёвским комендантом товарищем Берзиным. Солдаты пять дней просидели в казематах после занятия Кремля юнкерами, их не кормили и не оказывали им медицинской помощи. Среди них были больные и раненые. Подходя к месту капитуляции юнкеров, солдаты невольно ускорили шаги и почти побежали, видя своих мучителей безоружными. Приблизившись, они похватали из кучи брошенного оружия винтовки и стали лихорадочно щёлкать затворами. Злоба и холодная решимость были написаны на их лицах. Чуть отодвинувшись, они подняли винтовки и принялись без разбору стрелять в толпу юнкеров. Из задних рядов красногвардейцев пытался выглянуть низкорослый Кирсан, и его перекошенная сладострастной ухмылкой рожа как-то выбивалась из общего ряда хмурых и озлобленных лиц, излучающих только ненависть и отчаяние. Юнкера, обливаясь кровью, валились на кремлёвский булыжник, хрипы и яростные выкрики слышались среди треска выстрелов. Товарищ Пече заметался. С пистолетом в руке он выскочил сбоку от стрелявших и сам начал палить поверх их голов. Обезумевшие солдаты, матерясь сквозь зубы, нехотя стали опускать винтовки. Комендант Берзин кое-как выстроил их и отвёл в сторону.

Убитых и раненых юнкеров вытащили из толпы и сложили короткими рядами на скользком булыжнике, остальных сформировали в четыре шеренги и принялись пересчитывать. На понурые закопчённые мальчишеские головы с траурного фиолетового неба продолжал сыпаться ледяной снег.

Товарищ Пече согласно договорённостям Военно-революционного комитета и Комитета общественной безопасности имел приказ – разоружить юнкеров, вывести их за пределы Кремля и отпустить восвояси. Товарищи Сирота и Петров по головам считали побеждённых врагов, но постоянно сбивались и никак не могли посчитать точно; всякий раз по окончании счёта количество юнкеров оказывалось разным. Время тянулось, и бойцы товарища Пече стали нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, ёрзать, притопывать, их охотничье возбуждение не могло выдержать этой монотонной, бесконечно тянущейся паузы. Время переваливалось через край судьбы так медленно, как густая сметана переливается через край глиняной крынки под нетерпеливым взором торопящейся хозяйки, оно нехотя шло вперёд, с трудом преодолевая вязкое марево затянувшегося дня.

Кирсан с жадным любопытством некрофила вглядывался в лежащих под чёрными тучами юнкеров: на лицах некоторых из них уже не таял снег – медленно падая, он оседал на их бровях, ресницах и коротких волосах…

Товарищ Пече, встав перед шеренгами сосчитанных наконец врагов, достал из-за пазухи сильно помятый лист бумаги и зачитал им акт о капитуляции Комитета общественной безопасности. Чернильные буквы на бумаге, которую держал в заледеневших руках красный командир, расплывались под мокрым снегом и постепенно превращали текст акта в красивую, но бессмысленную картину, похожую на детскую акварельку.

С трудом дочитав бумагу, товарищ Пече, повернулся к своим бойцам, что-то коротко приказал им и мерным шагом направился вглубь кремлёвской территории, уводя за собой нескольких человек, вышедших за ним из строя. Чей-то хриплый голос ткнулся в его спину:

– Минуту, гражданин!

Впереди юнкеров стоял пожилой полковник с запачканным пороховою гарью лицом.

– Что такое? – недовольно спросил товарищ Пече.

– Расписку! – ответил ему полковник Пекарский.

Товарищ Пече вздохнул, достал из-за пазухи спрятанный было акт о капитуляции, присел и, кое-как примостив мятую бумагу на колене, химическим карандашом начал выкорябывать на её оборотной стороне: «Я, Пече Ян Яковлевич, сообразуясь с обстоятельствами военного противостояния в Москве и признанием контрреволюционными силами своего безоговорочного поражения в означенном противостоянии, принимаю от…»

Он привстал и спросил:

– Как ваша фамилия, господин полковник?

– Пекарский Александр Павлович, к вашим услугам…

«…от Пекарского Александра Павловича, полковника: Кремль…»

На мгновенье задумавшись, после слова «Кремль» он поставил единичку, а потом, ещё чуть помедлив, добавил в скобках «один». Получилось: «…принимаю от Пекарского Александра Павловича, полковника: Кремль – 1 (один), что и удостоверяю в сём документе своею собственноручною подписью. Командир сводного отряда красногвардейцев и солдат 56-го полка Ян Пече». Размашисто расписавшись и порвав при этом влажную бумагу, товарищ Пече поставил в конце текста число: 3 ноября 1917 г.

Полковник взял документ, развернулся и, не торопясь, направился к Никольской башне, в сторону которой двигались шеренги разоружённых юнкеров. Не пытаясь догнать их, он шёл спокойным неторопливым шагом; мысли его были далеко от Кремля, – силясь постичь обрушившийся мир и осознать своё место в нём, полковник уже не думал о спасённых им юнкерах и о тех, кого он не смог спасти – сначала в бою, а потом в неожиданной сваре на площади перед Николаевским дворцом, – он размышлял о гибели страны и ему казалось, что земля, на которой стоит Россия, его Родина и Родина его предков, опасно накренилась и всё на ней находящееся вместе с людьми, вместе со спасёнными юнкерами и с уголовным быдлом, которому дали оружие и разрешили убивать, соскальзывает в грохочущую огнём, исторгающую чудовищный металлический скрежет адскую бездну, откуда поднимается невыносимый серный смрад, медленно, но неуклонно накрывающий жизнерадостный и беспечный, ничего пока ещё не осознающий мир…

Юнкера, сломав шеренги, продрались сквозь баррикаду возле Никольских ворот и вышли за пределы Кремля. Они торопились, многие решили не идти по домам, а либо уходить из города, либо пытаться прорваться в Александровское училище, чтобы быть с товарищами в последние минуты. Большинство из них не сознавало опасности, почти все думали, что коли уж большевики постановили отпустить их, то уж и не тронут.

Они были уже на Охотном ряду и двигались к Манежу, когда полковник Пекарский только выходил в Забелинский проезд. Всего с десяток шагов прошёл он по брусчатке проезда, когда из Никольских ворот выглянул Кирсан. Выставив вперёд дрожащую мокрую руку с тяжёлым чёрным маузером, он прищурил гнойный глаз и… выстрелил в спину Пекарскому…

– Мразь офицерская, – прошептал он вдогонку пуле и сплюнул горькую тягучую слюну себе под ноги.

Полковник даже не сумел обернуться, чтобы увидеть, откуда пришла смерть, он лишь качнулся вправо, пытаясь взглянуть назад, но тьма уже начала заволакивать его сознание, и он рухнул лицом вниз, обняв свою милую утраченную землю, свою мёрзлую брусчатку, ведущую на Красную площадь, свою ледяную, клубящуюся выморочным паром подземную Неглинку, насильно втиснутую в поросшие плесенью коллекторы, которая вползала в его засыпающий мозг мифическим Стиксом… он лежал разбитым лицом на жёстком булыжнике, руки его уже ощущали смертельный холод нездешней реки и волосы уже медленно струились по течению морозных стиксовых вод, а расписка, глупая расписка, вырвавшаяся из окоченевших пальцев и гонимая ветром вниз по Забелинскому проезду, на самом деле медленно плыла по реке мёртвых, плавно поворачивая своими белыми плавниками…