Избиение младенцев

В 1916 году по приказу директора корпуса в помещении второй роты была устроена домашняя гостиная – эдакий уголок семейного быта со всеми приметами родного дома, пусть и не воспроизводящими эти приметы буквально, но всё же дающими кадетам приятное воспоминание о семье, родителях, обстановке, о тех предметах, которые окружали их в детстве. В одном из свободных углов ротной залы поставили мягкую мебель – обширный диван, уютные гостеприимные кресла, красивый стол красного дерева с инкрустацией по столешнице. На столе лежали «Нива», «Новое время» и «Инвалид», по стене расположился книжный шкаф карельской берёзы с юношескими изданиями. Одна из полок была заполнена стопками нот. На ломовике как-то привезли огромный рояль и всем миром втащили его с грехом пополам на третий этаж. В противоположной от рояля стороне на высокой тумбочке установили большой аквариум с пучеглазыми перламутровыми рыбками, а чуть поодаль на специальный кронштейн повесили клетку с огромным цветастым попугаем, которого приобрёл на личные деньги есаул Уральского войска корпусной эконом Караулов, на досуге очень увлекавшийся птицами. Назвали попугая Барбосом, мало обращая внимания на то, что подобная кличка мало ему подходит. Первым сказал слово «Барбос» Саша, потому что в очень короткое время выяснилось, что птица умеет лаять. Этот бедный попугай и явился в своё время причиною скандала, случившегося по вине Саши и Никиты.

Кадетам очень полюбилась домашняя гостиная, и они были благодарны Деду за царский подарок. Особенно новый уголок притягивал любителей чтения, которых в роте было немало. Во-первых, книгочеям не нужно было спускаться в читалку, во-вторых, там хоть и было достаточно уютно, но всё же не так, как в гостиной, где царила почти домашняя атмосфера. Ники, Саша, Плющик-Плющеевский и главный ротный любитель литературы, который и сам втайне пописывал полудетские стишки – Костя Самохвалов, любили собираться в новом уголке не только для чтения, но и для того, чтобы поговорить о книгах, обменяться впечатлениями и рассказать друг другу какие-то недавно вычитанные увлекательные сюжеты. Свободное время здесь можно было проводить и не очень умничая, – некоторые кадеты любили побренчать в охотку на рояле и, надо сказать, кое у кого это недурно получалось, так как многие учились музыке дома. Другим именно здесь понравилось играть в пуговички; нашлись и юные натуралисты, которых было не оттянуть от аквариума или от клетки с попугаем. Полюбили Барбоса и Саша с Ники. Им нравилось смотреть, как он ловко вышелушивает клювом подсолнечные семечки, подаваемые ему через прутья клетки, как важно чистит перья, расправляет крылья и смотрит на них своим умным круглым глазом. Как-то есаул Караулов, заметив интерес друзей к его попугаю, обмолвился, что птицу можно научить разговаривать, и Ники с Сашей загорелись этой идеей. Всё свободное время, забросив даже и чтение, проводили они возле клетки. Саша предложил научить попугая произносить кличку своего воспитателя, штабс-капитана Новикова. И друзья взялись за неблагодарную работу. Часами стояли они у клетки и с удовольствием растягивали слово «удав», просовывая попугаю его любимые подсолнухи в тот же миг, как у него получалось хотя бы что-то отдалённо похожее. На удивление Барбос обучился очень быстро, причём, выученное слово он произносил с таким смаком, что кадеты только дивились. Заржавленным голосом и очень громко попугай скрипел, растягивая единственную гласную: удааааффф…, а мальчишки веселились, пугая громким смехом умную птицу. Потом Барбоса научили и более сложным вещам, со временем он стал произносить слова «штабс-капитан», «шкаф», «ха-ха-ха» и пару-тройку других. Когда Саша с Никитой обучали своего ученика языковым премудростям, оба щёлкали пальцами, и теперь стоило только сделать это, как Барбос начинал вещать. Но без главного виновника торжества всё это попахивало любительщиной и потому кадеты решили устроить ненавистному воспитателю «бенефис». Заодно, кстати, бенефис предлагался и попугаю.

И вот как-то раз, дождавшись дежурства Новикова по роте, уже после вечерней молитвы и поверки, в миг пожелания друг другу спокойной ночи, Саша тихонько щёлкнул пальцами. Слышно было, как Барбос в своём углу встрепенулся, проснувшись, потрещал крыльями, уселся поудобнее на жёрдочке и ядовито проскрипел:

– Удааааффф…штааабс-капитан…удааааффф…обрушил шкааааффф…

И разразился таким демоническим смехом, что все кадеты следом за ним заржали как лошади, которым не терпится выбежать на лужок. Новиков побагровел.

– Смииирна! – заорал он. – Команды «отбой» не было, господа кадеты!

Но кадеты, ещё более распаляясь и заражаясь смехом друг от друга, уже начинали биться в истерике. Штабс-капитан пытался перекричать их, но они не могли остановиться. Тогда он медленно поднял правую руку с растопыренными пальцами и вытянул её по направлению к строю. Знакомый гипнотизирующий жест на минуту отрезвил роту и смех начал стихать. Но уже в полутишине, на фоне затихающих смешков из угла вдруг снова раздался дикий разнузданный хохот попугая. Рота, хватаясь за животы, повалилась на пол. Кадеты выли, мычали, блеяли, пищали, квакали, заливались протяжными нотами, ухали и ахали, кто-то уже закукарекал и остановить эту вакханалию было решительно невозможно. Новиков в поту выскочил из помещения. Минут через двадцать всё стихло и изнеможённые кадеты стали укладываться. Но тут штабс-капитан вернулся и поднял роту с постелей.

– Вся рота в полном составе становится под лампу, – скомандовал он.

Но так как под лампой могли уместиться разве что два-три кадета, то весь личный состав выстроился на проходе между кроватями, как на обычном построении.

– Смииирна! – скомандовал воспитатель.

И кадеты чётко выполнили команду.

Удав жестоко отомстил всей роте. Она простояла на штрафе почти всю ночь, босиком, в исподних рубашках, перетаптываясь остывшими ногами на холодном паркете. Несколько раз заглядывал в спальню отделенный дядька, сонно щурил узкие глазёнки, качал головой и, посетив ватерклозет, возвращался на свой пост додрёмывать. Под утро зашёл дежурный по корпусу, в изумлении оглядел застывший строй кадет, но, получив рапорт Удава, молча козырнул и удалился. Через полчаса явился директор корпуса, видимо извещённый дежурным, также выслушал рапорт и приказал немедленно уложить всех в постели. Кадеты уже в строю, стоя, спали, временами встряхивая головами в миг липкого и мутного пробуждения, и как только дошли до кроватей, мигом провалились в беспамятство уже окончательного сна. Через час, однако, горнист протрубил «повестку», и кадеты, с трудом продрав глаза и поднявшись, медленно, как осенние мухи, потащились в умывалку. Днём, после занятий началось расследование. Проводил его лично Дед. Сначала он пытался доискаться причин «бенефиса», искал зачинщиков, в глубине души понимая, что никто никогда не назовёт никаких фамилий. Одновременно он понимал, что вечернее происшествие – не просто мальчишеская шалость, а какой-то, возможно, вовсе не осознаваемый протест и, зная, кто именно дежурил во вчерашний день в роте, не находил в этом ничего удивительного.

Директор корпуса Владимир Валерьянович Римский-Корсаков был человеком мудрым и практичным. Больше того, он знал, что вверенные ему детские судьбы – суть ценность непреходящая и какие бы катаклизмы не проносились над головами его кадетов, он всегда, при любых обстоятельствах будет защищять их, оберегать от житейских и бытовых бурь, предостерегать от ошибок, а главное – учить быть людьми, для которых слова «честь», «благородство», «патриотизм» – не пустой звук, а та платформа, на коей стоит и будет стоять вечно Святая Русь. Когда-то он сам учился в кадетском корпусе в Полтаве и потому прекрасно знал быт, традиции и установления всех российских корпусов, лишь незначительно отличавшихся друг от друга в каких-то местных деталях, но единых в главном – в понимании своей высокой духовной миссии. После Полтавы на его жизненном пути стала Москва со своим знаменитым Александровским военным училищем, по окончании которого он служил в Лейб-Гвардии Павловском полку. Но, видимо, его не сильно влекла к себе карьера гвардейского офицера, потому что вскоре он поступил в Военно-Юридическую Академию и через некоторое время стал сначала военным прокурором, потом следователем, а потом уж судьёй. Но и Военно-Судебное ведомство не удовлетворяло его внутренних амбиций, а главное – не соответствовало духу его исканий. Для судебных разбирательств, для вникания в хитросплетения запутанных дел, для жёстких, а порой и жестоких решений он был слишком мягок, терпим и интеллигентен. Ему нравилось искать истину, но не нравилось оценивать её по уголовной шкале и быть орудием общественного мщения. Он тяготился ролью судьи, тем более – военного, как если бы эта роль была равна роли палача. Психологически он отождествлял свою деятельность с понятием кары, налагаемой на виновных, и это казалось ему главным в его работе. Но именно это и выносил он с наибольшим трудом, именно это и служило источником его, может, и не страданий, но уж, во всяком случае, – болезненного дискомфорта. Так со временем стал он подумывать о переходе в Военно-Учебное ведомство и в конце концов перешёл, получив место инспектора классов в Первом Московском кадетском корпусе. Это уж было точно его дело, так нравился ему кадетский уклад, так нравилось ему участвовать в жизни корпуса, где имел он возможность влиять на самый ход воспитания и образования юных воспитанников. Он ощущал себя в корпусе, можно сказать, создателем нового человека, явственно понимая, что из этих довольно бесформенных пока ещё кусков тёплой и влажной глины можно любовно, бережно и с большой радостью лепить нечто красивое, останавливающее внимание окружающих, лепить, сглаживая и выправляя угловатые черты новых созданий, облагораживая их стремления и чувства и, в конце концов, вдохнуть в них душу и дать им возможность свободно полететь в небо…

Нового дельного инспектора быстро заметило начальство и, прослужив в этой должности всего несколько месяцев, он получил место директора корпуса.

Генерал Римский-Корсаков был, несомненно, идеалистом, благородным интеллигентом, одним из последних Дон-Кихотов эпохи, потому и подход к воспитанию кадет, а также и к взаимодействию с воспитательским составом у него был особый. Он не мог понять методов штабс-капитана Новикова, который во все годы работы вызывал у него глухое раздражение. Директору очень хотелось избавиться от строптивого подчинённого, и тот сам давал когда-то несколько поводов к тому. Но как умный человек, генерал понимал, что горбатого могила исправит, и потому какой смысл интриговать, чтобы неприятного и неудобного оппонента перевели куда-нибудь подальше? Ведь он в любом месте останется таким же. Лучше уж на месте делать какие-то усилия, чтобы хоть как-то облагородить его, хоть как-то привести в соответствие со своими понятиями. Поэтому после истории с последним кадетским «бенефисом» директор в очередной (какой уже по счёту раз?) решил поговорить с Новиковым строго и сурово, попытавшись всё-таки донести до него свои мысли и своё понимание сути воспитания.

– Господин штабс-капитан, – начал генерал учтивым тоном, когда вызванный подчинённый явился к нему в кабинет, – позвольте вам заметить, что ваши методы управления воспитанниками расходятся с моим пониманием педагогического воздействия…

– Ваше превосходительство! – довольно невежливо перебил его Новиков. – Воля ваша, но как по-другому обращаться с этими злобными мальчишками? Без наказания нет понимания службы…

– Господин штабс-капитан, – повторил Римский-Корсаков, подчёркнуто спокойным, ровным, но строгим голосом, давая понять подчинённому, что его невежливость замечена и осуждена, – вы, кажется, не изволите услышать меня. Я хотел бы сказать вам, что подобным образом невозможно решать конфликты воспитателя с коллективом. Не спорю, система наказаний в корпусе и в целом в армии существует, и она обусловлена Уставом, но, помилуйте, нельзя же детей держать всю ночь полуголыми на паркете! Ведь это неоправданная жестокость, друг мой, – более мягким, почти отеческим голосом добавил генерал. – Разве можем мы позволить себе подобное в отношении более слабых и зависимых от нас существ?

– Кадеты забываются, Ваше превосходительство, – отвечал Новиков. – Они не уважают старшинство, не уважают взрослого, умудрённого опытом человека, воспитателя, преподавателя. Они позволяют себе шум на уроках, выходящие за рамки приличий шалости, они наделяют старших оскорбительными прозвищами… Сегодня они не уважают меня, завтра – вас, а послезавтра – Государя Императора! Ведь так они воспитаются в чёрт знает кого! Их наглости и хамству мы должны противопоставить не только Устав, но и силу – силу нашей воли, нашего мужского характера, да, в конце концов, – физическую силу!

– Так вы предлагаете вернуть в армию шпицрутены, а в кадетские корпуса – розги? – с возмущением спросил директор.

– Нет, конечно! – горячо воскликнул Новиков. – То есть, я хотел сказать, что розги для кадетской фронды, может, кой-когда и не помешали бы… и вообще, – по-моему мнению, мы должны держать воспитанников в ежовых рукавицах, чтобы они знали границы дозволенного и не проявляли дерзость в общении со взрослыми.

– Но тогда, – возразил директор, – они не будут проявлять дерзость ни в учёбе, ни в жизни, мы будем сковывать их поведение, их творческую активность, а ведь только с помощью дерзости и яркого желания выделиться способны они достичь каких-то успехов. Почему в мальчишеской среде так силён соревновательный дух? Да потому что в характере мужчины – быть первым, лучшим, а как этого достичь без дерзости, без стремления вперёд, без активной позиции?

– Нет, Ваше превосходительство, как хотите, но кадет должен быть у меня вот здесь!

И он выставил в сторону генерала крепко сжатый волосатый кулак.

– Э-э, батенька, куда хватили! – несколько фамильярно заметил директор. – Эдак вы и задавите кадета! Я вам не стану, пожалуй, приводить своего примера, но покорнейше прошу взглянуть на методы хоть капитана Скрипника. Отчего, милостивый государь, у него хоть и шумно в классе, да успехи кадет более чем очевидны? Отчего в его дежурства нет «бенефисов»? Отчего кадеты любят поговорить с ним по душам? А ведь он не добренький и не потакает воспитанникам. Он умеет спросить с них, а главное, он доверяет кадету и потому кадет доверяет ему. Но! Доверие капитана Скрипника – особого рода. Ведь вы работаете вместе уже много лет… Неужели вы не видите, что он не только доверяет кадету, но и проверяет его? Он не оскорбляет неверием, не унижает, не умаляет чувство собственного достоинства воспитанника, он просто спокойно убеждается в его искренности. А как он это делает – это уже есть секрет педагогического искусства. Впрочем, не секрет, Скрипник не делает из своей работы никакого секрета. Вам бы присмотреться, господин штабс-капитан…

Подобных разговоров провёл Владимир Валерьянович за годы своей работы множество, – и с коллегами, и с учениками, – но такого глухого, упрямого сопротивления, какое всегда оказывал ему штабс-капитан, более не встречал. Воистину горбатого исправит только могила, думал он, или уж сама судьба обломает его рано или поздно. В существовании судьбы генерал нисколько не сомневался, чтил пословицу «сколь верёвочка не вейся» и вдобавок знал за собой, что и сам легко может выступить в роли пресловутой судьбы. При всей своей мягкости он умел принимать жёсткие решения и, если интуиция подсказывала ему рубить сплеча, так он и рубил, но это была не жестокость, а решительность. Так он однажды немедленно изгнал из корпуса воспитателя первой роты Глушевского за то, что тот позволил себе сначала с кадетами, а потом и с коллегами сомнительные революционные разговоры. Эти разговоры, возбуждавшиеся, может, по глупости, а может, с совершенно очевидною целью были немедленно пресечены, и Глушевский по рапорту директора был безжалостно уволен. Другим разом генерал нечаянно зашёл на кухню, где готовился кадетский обед; заглянул мимоходом и увидел, что у повара, – высокого и худощавого, что вообще-то против правил в бытовании человека его профессии, – как-то странно оттопырен живот. Директора кольнуло подозрение, он подошёл поближе, вгляделся и приказал повару снять длинный нагрудный фартук. Тот, покраснев, исполнил приказ. С обратной стороны фартука был пришит большой кожаный карман, битком набитый говяжьим фаршем. Обычно спокойного и сдержанного генерала затрясло. В тот же день повар оказался на улице.

С Новиковым случилась похожая история, только в деле на сей раз фигурировал не пошлый мясной фарш, а гораздо более существенные материи. Случай вскоре удостоверил догадки директора о глубинной сути штабс-капитана, да и весь корпус, увидел, наконец, как слабого человека жизнь ломает, словно тростинку. Действительно, слабым и немощным в духовном смысле оказался сильный и волевой штабс-капитан Новиков, и это было лишним доказательством того, что эпоха в преддверии страшных исторических катаклизмов расставляет человеку порой такие сети, попав в которые, уж он вывёртывает своё истинное нутро всеми потрохами наружу. А многие из тех, кому тогда особенно не повезло, делали это и в буквальном смысле…