Избавление

Кто–то толкнул в бок. Костров медленно приподнял голову. Командир экипажа совал ему в левую руку какую–то записку, он перехватил ее правой, здоровой рукою и прочитал: "В зоне Москвы сплошная облачность, погода нелетная, моросит дождь. Парад не прекращается. Прогремели пушечные салюты, аж в наушники оглушило. У подножия Мавзолея наши бросают захваченные фашистские знамена. Диктор объявил: двести фашистских знамен. Войска колоннами всех фронтов маршируют под звон литавр… Идем по маршруту: Ленинград".

Костров читал записку с натянутой улыбкой и затем подал ее Гребенникову. Тот, шепча губами, медленно перечитал и раз и другой, держал записку в руках, не выпуская, а вслух зло проговорил:

— Так и надо поступать с носителями паскудной свастики! Растоптать их знамена. Знамена войны.

Привыкший думать масштабно, Гребенников теперь по–своему понимал смерть командарма Шмелева. Ему, бывшему комиссару, прошедшему с ним почти всю войну, был особенно близок и особенно дорог Шмелев, но, как ни тяжела утрата, он принимал смерть товарища как нечто неизбежное. Чуждый мистики, идеалистического представления о жизни и смерти, Иван Мартынович был убежден, что вообще в жизни всего сущего есть неумолимо жестокие закономерности, что все изменяется, все течет, одно умирает, другое приходит ему на смену и что человеку, в конце концов, отпущена одна жизнь… И если случилось такое сейчас со Шмелевым, то могло это же случиться и с ним, самим Гребенниковым, и ему даже пришло на ум, что умирать все равно когда, а придется и никуда от этого не денешься, важно другое: как прожить отведенную законами биологического процесса жизнь.

Думая о Шмелеве как о человеке и военачальнике, Иван Мартынович находил, что эти два понятия, два качества как нельзя лучше уживались в нем, давая кристальной чистоты пример живым.

Как бы ненароком Гребенников поглядел сквозь стекло иллюминатора вниз. Под крылом самолета проплывала еле различимая, без межей и резких контрастов земля. "Мир кажется единым, когда смотришь на него сверху, издалека, — подумалось вдруг Ивану Мартыновичу. — На одной планете живем, а сколько еще раздоров, унижений человека, какое обнищание одних и богатство других, попирание целых наций и государств… Да, еще предстоят суровые классовые битвы, и потребуются немалые усилия и жертвы, чтобы утвердить на всей планете справедливость и равенство".

Почему Ивану Мартыновичу подумалось так именно сейчас, у гроба Шмелева, он и сам не знал. Знал другое: Шмелев всегда был бойцом переднего края, сама доброта и справедливость вели его по нелегкой, совсем неторной стежке. Вели всю жизнь…

Шмелев был неуступчив в своих убеждениях. Вспомнилось Гребенникову, как еще до войны, когда уже легла на землю предгрозовая тишина, Николай Григорьевич не дал разоружить свою дивизию, горячо спорил с отсталыми взглядами на войну, противился бытовавшим среди некоторой части военных ложным представлениям о легкости побед на войне, называя это попросту шапкозакидательством… Он готовил солдат к большой войне. И как же Шмелев дорожил каждым солдатом в каждом сражении…

"С умом воевал", — подумал Гребенников, и еще подумал, что, наверное, придет время, когда значение полководца, его величие и славу историки будут мерить не только по количеству выигранных битв, отвоеванных рубежей, форсированных рек, взятых городов и сел, захваченных трофеев и пленных, а главным образом и по тому, какою ценою и какой кровью это добыто. И когда перетасуют карты, отберут козыри, ставка будет взята на оставшихся, по праву заслуженных, на таких, как Шмелев…

"Сбереженные тобою жизни отцов и сыновей, — подумал Гребенников, — не будут оплакиваться матерями, женами, детьми. Эх, Николай Григорьевич, вздохнул Иван Мартынович, глядя на гроб. — Сколько ударов судьбы принял ты на себя… И как не дорожили ни мы, ни ты сам твоей собственной жизнью, как же были расточительны…"

Из кабины вышел командир экипажа и громко объявил:

— Приближаемся к Ленинграду.

__________

Часом раньше трофейная подлатанная, дребезжащая машина остановилась у дома, где, по всей вероятности, была старая квартира Шмелевых. Представитель комендатуры, немолодой, хмурый майор, у которого все было хмуро — и стынущие глаза, и лоб в морщинах, и свисавшие со лба кустистые брови, — пытался сличить телеграмму с табличкой на доме, но табличка облезла, и он обратился к встреченной у подъезда женщине, длинноногой, как цапля.

— Здесь проживает семья генерала Шмелева?

— Которая? Та, что с дитем воевала в партизанах? Сынок–то ее вернулся из неметчины…

— Похоже, она.

Ни слова больше не говоря, женщина зашагала по ступеням. На пятом этаже передохнула, поджидая майора, постучалась в дверь с медной табличкой, позвала:

— Катерина, Катерина Степановна! К вам гость.

В дверях появилась женщина в линялой гимнастерке с засученными рукавами, изобразила на усталом лице улыбку, и эта улыбка сделала лицо приятно–миловидным.

— Проходите, пожалуйста. В самый раз к столу. Поздно легли вчера… извиняющимся тоном проговорила Екатерина Степановна.