Избавление

— Товарищ подполковник, с вами тоже плохо? Черт знает, до чего эта музыка людей доводит. Гробит!

— Почему? Откуда вы взяли, что мне плохо и музыка гробит? Неверно.

— То–то уж… — хмуро разглядывая подполковника, ненатурально обрадованным тоном проговорил начальник охраны. — Здесь оказия вышла, морока мне… С командармом Шмелевым беда стряслась.

— Что такое? — бледнея, Костров встал.

— Слушал музыку, и дурно стало. Отвезли в армейский госпиталь. Удар какой–то.

— Простите… — и, ни слова больше не говоря, Костров побежал из парка. Бежал, а в мыслях, а перед глазами стоял командарм, любимый человек, с кем он. Костров, прошел почти всю войну бок о бок, испытал, кажется, все страдания и все муки, которые обрушивались на обоих на этой неспокойной земле.

Прибежал, набросился на сестру в приемной:

— Что с командармом Шмелевым? Он…

— Ничего. Откуда вы взяли, что у него инфаркт, — сестра прикусила язык, поправилась: — Все обойдется…

— Но вы же сами проговорились, что у него инфаркт?.. Хочу пройти в палату, — Костров шагнул по коридору.

Сестра задержала его:

— Товарищ офицер, к больному сейчас нельзя. Ему нужен строгий покой!

— Покой… — машинально проговорил Костров и сел на стул, решил ждать тут, в приемной, пока все не выяснит.

Из палаты вышел Гребенников, сумрачный, какой–то придавленный. Посмотрел безразличными глазами на Кострова, потом обратился к дежурному врачу:

— Надо бы позвать специалистов… Консилиум собрать.

— Уже решено. Да вы не убивайтесь, все, что от нас зависит, будет сделано.

Костров помялся от неловкости, не зная, что делать: ждать ли вот так или уходить.

— Вы кстати прибыли, кстати… Пропустите его, будет поддежуривать… Иногда вместо меня…

Костров на миг обрадовался своей новой роли, будто от него лично и вот от Гребенникова зависел благополучный исход болезни командарма, надел пахнущий стиркой халат и вошел тишайше, на цыпочках в палату. Остановился у входа так, чтобы своим присутствием не привлечь к себе внимания Шмелева. Командарм лежал какой–то короткий, съежившийся, белое, почти бескровное лицо его оживляли лишь красные пятна. На лоб сползали волосы, когда–то одна прядь серебристо пролегала через всю черную шевелюру, подчеркивая красоту лица, теперь все волосы поседели. И эти волосы застили глаза. "Поправить бы…" — мелькнуло желание у Кострова, но он не посмел.

Гребенников столь же мягко и неслышно прошел к койке, сел на стул у ног командарма, глядя ему в лицо.

— Кто в палате… Третий… Пришел? — потухшим голосом проговорил Шмелев.

— Да это со мной… Костров, ты его знаешь, — кивнул Гребенников на офицера, и Шмелев сделал какой–то жест рукой, не повернул, однако, головы и не взглянул на Кострова. Костров вкрадчиво прошел к белой крашеной табуретке у стены и тоже сел. Только теперь командарм и Костров встретились взглядами. В не утративших живой блеск глазах командарма Костров уловил желание жить. Ничего иного, кроме как — жить. Потом глаза командарма увлажнились, в них появились две слезы… И эти слезы стояли, не скатываясь по щекам…

Врач молчаливо, кивком головы дала знать, чтобы покинули палату, и следом вышла сама.

— Ему не нужны лишние волнения. Посидите здесь, — сказала она Кострову, а Гребенникова попросила вообще уйти. "Ну стоит ли начальнику политотдела так убиваться? Может, у вас дел полно", — угадывалось по ее лицу.

— Подежурю и я… Дела не к спеху, не горят, — проговорил Иван Мартынович, сев на стул, и облокотился на расставленные колени, подпер ладонями лицо. Укромно притих в углу и Костров.

Приходили врачи, неприязненно бросали колючие взгляды на двух посетителей, даже на начальника политотдела, и неслышными шагами входили в палату. Входили со шприцами, с аппаратами… Мучительно долго что–то делали там и возвращались с лицами озабоченными, потускневшими. Скупо переговаривались между собой непонятными медицинскими терминами и удалялись.

Гребенников и Костров сидели в угрюмо задумчивых позах дотемна. Пользуясь служебным положением и особой причастностью к больному, Иван Мартынович порывался зайти в палату, побыть вместе, хоть краешком глаза взглянуть на командарма, на своего друга, но всякий раз дежурная женщина–врач неумолимо предостерегала:

— Нельзя. Понимаете, нельзя… Консилиум запретил кому бы то ни было посещение.

Врач зорко смотрела за часами, брала из кипящей посудины иглу, наполняла ее какой–то жидкостью и, неслышно ступая туфлями на высоких каучуковых каблуках, уходила в палату, делала, наверное, укол и возвращалась.

— Ну что с ним?

— Оснований для серьезных беспокойств пока нет… Сейчас засыпает…

Ночью Шмелев спал. Но не спали Гребенников и Костров.

— Вы бы пошли вздремнули… А я подежурю, если, конечно, не прогонит врач, — предложил Костров.

— Не посмеют. Мы же и сослуживцев и родных представляем.

— Иван Мартынович, — неожиданно для самого себя Костров назвал его по имени–отчеству. — А как случилось? Говорят, музыка всему виною. Вот уж истинно: от радости сваливаются…