Избавление

Оказывается, внутри пирамиды был обширный зал с высоким расписным потолком и вокруг стен разложены реликвии: солдатские вещички, фуражки с кокардами, пистоли, ножи, деревянные табакерки… Тут лежали и кости тех, кто пал в борьбе. Много костей. Целые ящики под стеклом. Горы костей…

"Кости. И наших, и болгар, — угрюмо подумал Костров. — Вот откуда и чувства, и поклонение. Дань уважения. Исстари идет. Сама история взывает, просит…"

— Алешка, смотри, даже портсигар и трубка генерала Скобелева сохранились.

— Белого генерала, — с готовностью пояснил экскурсовод. — А знаете, почему его звали белым? На белом коне ездил.

— Усыпальница. Вечная тишина тут… — проговорил Костров.

— Понимаю, — прошептала Верочка, а через минуту–другую, увидев за стеклом котелок, взяла под руку Алексея, говоря вполголоса: — Смотри, и пробоинка вон. Весь бок вырвало.

Они поднимались наверх по железной, гулко гудящей лестнице, подходили к перилам со свинцовыми подушками и глядели вдаль, туда, где расстилался уютный покой садов, отягощенных плодами, и прикорнули тени под разлатыми платанами, и дружно и стройно, как солдаты на параде, стояли вдоль обочин пирамидальные тополя. Из самого ближнего селения, лежащего у подножия перевала, из собора с звездно–голубым куполом доносился звон колоколов.

— В честь прихода советских братушек звонят. Звонят день, другой… Целую неделю…

Костров прислушался к долгому певучему звону. И поглядел на те скалы, где только что ходили, — и эти скалы почернели от времени, в насечках и расщелинах, будто иззубрены тесаками.

"Невыносимо тут было сражаться, в холод да обложенными со всех сторон злыми янычарами, — подумал Костров. — Отвоевались деды. Отжили свое. Вечный им покой".

И вдруг, как крик души, как плеснувшее перед глазами пламя, увидел он свои поля теперь уже минувших битв. Увидел и помрачнел. Сколько жертв, сколько же безымянных могил выросло на длинном, тысячеверстном пути, пока шел Костров, шел его батальон, шла вся армия… Он, понятно, не знал и не мог знать, сколько уничтожено техники, сколько разрушено сел, городов, сколько погибло людей. Но, не зная страшных, ошеломляющих цифр, он видел своими глазами тысячи и тысячи убитых, иногда накрытых плащ–палатками или просто лежащих грудой окровавленных тел. Их ночами подбирали и ночами хоронили. Но и блеснула мысль, как вспышка молнии, как озарение, что вот здесь–то, в Болгарии, воевать не довелось, не дали войне разбушеваться сами болгары… Значит, намного меньше стало жертв и намного убавилось могил. А это достойно и уважения, и взаимного пожатия протянутых друг другу рук.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Солнце взялось калить с утра. Осень, а на дворе жарища, как в печке.

Аннушка со своим вязаньем в тень, под вязок забралась. Следом за ней поволоклись и куры, их вообще не интересовали ни тень, ни солнце, и, будто ни о чем не беспокоясь, они ложились на крыло в свои старые, разбитые лунки и продолжали неистово рыхлить ногами, всем телом пыль, потом, закопавшись поудобнее, затихали, лежа на боку и сомкнув один глаз.

Садилась Аннушка на землю, предварительно постелив старенькую линялую дерюжку, и принималась за свое рукоделие, которому, казалось, и конца не будет — две спицы в пальцах, а третья почему–то зачастую в зубах. Дело у нее спорится, глядишь, к полднику вытянет уже большой палец, а там, четыре–то — пустяки! — довяжутся. Завтра, поди, за вторую перчатку примется. "Моток шерсти кабы допрежде не кончился", — опасается она, прикидывая в уме, хватит ли пряжи. Из этих ниток добротные перчатки выйдут — серые, стального цвета, и теплые. Как раз Алексею, мерзнущему там, на морозе.

Аннушка соображает, что воюет он, поди, где–то за морями–океанами, письма идут долго и редко, последнее, Митяй по штампу догадался, разглядывая конверт, отправлено из Одессы в августе. Сейчас Аннушке тревожно, и спешит она вязать перчатки, чтобы заодно с ними послать к зиме и теплые шерстяные чулки. Их придется вязать уже из черной шерсти, да не беда, сойдут: все равно носить–то в закрытой обуви, в сапогах, лишь бы теплые были.

Подбежала собачонка, облезлая, шерсть на спине клочьями торчит, схватила в зубы клубок, катается с ним, барахтается.

— Отстань, лихоманка тебя дери! — цыкнула Аннушка, дернув за нитку.

Вязать для Аннушки одно удовольствие, она отдыхала; не то было в летнюю страду, когда почти разом пришло времечко и косить рожь и просо, и окучивать картофель, и заготовлять корма для скота, а тут впору и молотить. Разорвись хоть на части, а вовремя управься с полевыми работами. Бывало, натрудишься за день — в глазах темные круги прыгают. Ведь на своем горбу, вот этими руками приходилось тянуть. Сперва на коровах пахали, но они молоко перестали давать, устанет бедная животина, ляжет и не встает. Всем сходом настояли, даже в район прошение писали, чтобы поберечь коров вместо них в упряжку становились люди.