Из жизни Багрова (рассказы)

- Благодарю вас, Владимир Сергеевич. Я понимаю, что ваши слова в первую очередь продиктованы вашим сердечным ко мне отношением, но, смею думать, я в самом деле знаю о покойнице нечто, не бросающееся в глаза. Кроме того, рискну уж признаться: в молодости я пописывал, и люди сведущие говорили, что делаю я это недурно. Иные даже сильно пеняли, что я после своих первых опытов не стал развивать эти наклонности. Но так уж сложились мои обстоятельства. Их в старину называли судьбой. И если быть совершенно искренним, а к вам я испытываю кроме симпатии и абсолютное доверие, - Платон Аркадьевич понизил голос, - чтобы писать, нужна и доблесть, ее-то мне недоставало. Возможно, и увлеченье балетом пришло не случайно. Конечно, в основе была тут потребность красоты, но и желанье найти свой остров... А способности все же имели место... Ну да что о том толковать... Как бы то ни было, мой дорогой, вы подвигли меня на искус, и коли так, пожалуй, дерзну.

Ни разу прежде Платон Аркадьевич не говорил о себе самом - как видно, испытывал эйфорию.

Минуло месяца полтора. За это время Владимир Сергеевич не виделся с будущим мемуаристом - не было особой причины. У молодого человека всегда в избытке и важных дел, да и не важных - кстати, они-то оказываются важней остальных. К тому же это была пора приручения великого города, а тот умел показать свои челюсти.

Но вот однажды в декабрьский полдень раздался телефонный звонок. Женский голос опасливо прошелестел: дома ли Владимир Сергеевич? Когда он сказал, что внимательно слушает, она чуть слышно проговорила:

- Вас тревожит Ангелина Аркадьевна. Я - сестра Платона Аркадьевича. Он занемог, хотел бы вас видеть, Бога ради, простите за беспокойство.

И быстро продиктовала адрес.

Владимир Сергеевич ехал в автобусе в Подколокольный переулок, за мутным стеклом мерцала Москва, нахохлившаяся от зимней стужи; серые здания, хмурые улицы, незрячие ручейки пешеходов - куда несет их этот поток? Что за внезапная болезнь обрушилась на его знакомца? Дело, по-видимому, серьезно, иначе не стали бы звонить.

Он поднялся на четвертый этаж, прошел бесконечный коридор, сильно напоминавший гостиничный - справа и слева соседские двери, - и очутился в прибранной комнате. В углу стояла одна кровать, за старой японской ширмой другая, полки были заставлены книгами, на стенах развешаны фотографии, и среди них - покойной О. в пачке, с опущенной головой, с беспомощно воздетыми руками.

Ангелина Аркадьевна соответствовала своей комнате: опрятная, крохотная ожившая деталь обстановки, а комната, совсем как хозяйка, имела отчетливое выражение - не то что старушечье, но стародевичье. И как-то странно, что на кровати под розовым стеганым одеялом лежит мужчина. Хотя на мужчину походит он мало - старый ребенок с горько поникшим седым хохолком.

- Что с вами, милый Платон Аркадьевич? - спросил чуть ли не шепотом гость. Он словно почувствовал - звучный голос в этом убежище неуместен. - Зачем вы вздумали нас пугать?

Платон Аркадьевич не ответил. Он прочно сомкнул побелевшие губы, и только глаза его источали такую неизбывную муку, что гостю стало не по себе.

Из рассказа Ангелины Аркадьевны Владимир узнал наконец, что случилось. Платон Аркадьевич написал свой мемуар о балерине ("Так ароматно, так вдохновенно, да я и не ожидала иного, у брата - прекрасное перо, отличный слог, вложил он всю душу. И что же? Труд его был отвергнут. Причем безжалостно, бездоказательно, пусть гость простит мне резкое слово беспардонно. Да, беспардонно. Брат ничего не мог понять, он никуда не желал идти, но трудно было смотреть спокойно, как он страдает, все еще верилось, что тут какое-то недомыслие, что надо ему сходить, объясниться, дознаться, что произошло. Не хочется подробно рассказывать, чего стоило добиться приема, однако ж в конце концов был он допущен к этому вершителю судеб... Право, уж лучше бы не ходил! Бог мне судья, я виновата. Какой-то непросвещенный субъект, не знаю, как выразиться иначе, ничем решительно не мотивируя, сказал, что все это не годится, одни лишь "дамские сопли и слюни", прошу извинить за эту пакость, но такова его терминология. Вы только представьте, Владимир Сергеевич, представьте их рядом, друг против друга, - брат и этот, простите за резкое слово, малограмотный человек...").

Она взглянула на Платона Аркадьевича и остановила себя. Брат ее лежал неподвижно, скрестив на груди костлявые пальцы, полуприкрыв дрожащие веки.

- Платоша, прими еще таблетку. Поверь мне, что тебе полегчает.

Платон Аркадьевич ничего не ответил.

- Нельзя ли мне познакомиться с рукописью? - осторожно спросил Владимир Сергеевич.

- Да вот она... Я ее перепечатала на машинке, у брата неразборчивый почерк. Вы сядьте здесь, у окна, в это кресло, вам будет удобно и покойно.

Она протянула пять мятых листков, заметно волнуясь, - пока он читал, смотрела на него выжидательно, стараясь понять, как он реагирует.