Из зарубежной пушкинианы

И наконец четвертый документ. Это справка, составленная местным обществом любителей истории. Она сообщает, что впервые фамилия Дантес упоминается в связи с появлением в Сульце в 1720 году некоего Жана-Анри Антеса, фабриканта, родившегося в Мильхаузене, — в то время это была Швейцария. Он был владельцем литейного завода. В 1730 году он по разрешению французского двора строит оружейную фабрику и получает дворянство (примерно в то же время, что и Гончаровы). Его внук, Жозеф-Конрад Дантес, уже считается местным помещиком, он хорошо говорил на местном эльзасском диалекте. Сведения о самом Жорже Шарле Дантесе общеизвестны. Он учился в Париже в военном училище Сен-Сир. Ярый роялист, Дантес организовал после революции 1830 года группу молодых офицеров, с тем чтобы помочь герцогине Беррийской возвести на престол герцога Бордоского. Когда из этого ничего не вышло, семья помогла ему устроиться на службу при русском дворе.

Все это хорошо знают наши пушкинисты, однако вряд ли известно, что основную роль в назначении Дантеса в Петербург сыграл брат матери, граф фон Хатцфельд. В том же документе содержатся сведения о дуэли Дантеса с Пушкиным. Надо ли говорить, что это как бы взгляд с другой стороны. Дуэль мотивируется темпераментом Пушкина и легкомыслием его жены. Впрочем, даже в этом документе высказано сожаление по поводу гибели поэта, «чтимого как интеллигенцией, так и народом». Здесь же мельком говорится и о том, что двор преследовал Пушкина. Далее описываются отношения Дантеса и его жены. Оказывается, Дантес женился на Екатерине Гончаровой по «страстной и взаимной любви». А через несколько строк выясняется, что «Дантес, ослепленный красотой Натали, все более и более проникался душевной красотой своей жены. И это счастье отняла у него ее смерть. Блестящий офицер, танцевавший в Санкт-Петербурге мазурку и котильон, более не существовал…»

Когда я читал «историческую справку», поезд уже увозил меня в Дижон. Позади остались вокзал в Кольмаре, прощание с Нитше, какие-то хлопоты и просьба не забыть о снимках, сделанных нами, передать мне негативы и фотографии при первой же оказии…

И вот она, эта первая оказия. Огни в часовне давно погасли, и ни самой часовни, ни крутого берега в темноте уже не видно. Рудольф, снова побывавший в Сульце, рассказывает, что на кладбище появился новый крест — деревянный. Барона Марка похоронили рядом с Луи Геккерном. А портрет Екатерины Николаевны все еще висит в замке, и его судьба почему-то беспокоит моего немецкого друга, читавшего «Евгения Онегина» в немецком переводе. Я еще и еще смотрю на фотографии, сделанные нами в Сульце, и ловлю себя на мысли, что волнуюсь. Почему? Что это, воспоминание о прошлом, в которое нет возврата, или что-то другое?

И я вспомнил строчки из статьи Анны Андреевны Ахматовой о Пушкине:

«Вся эпоха… мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов, кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы и не-аншефы постепенно начали именоваться пушкинскими современниками… Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург. И это уже к литературе прямого отношения не имеет, это что-то совсем другое. В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: здесь бывал Пушкин или здесь не бывал Пушкин. Все остальное никому не интересно. Государь император Николай Павлович в белых лосинах очень величественно красуется на стене Пушкинского музея; рукописи, дневники и письма начинают цениться, если там появляется магическое слово „Пушкин“, и, что самое для них страшное, — они могли бы услышать от поэта:

За меня не будете в ответе,

Можете пока спокойно спать.

Сила — право, только ваши дети

За меня вас будут проклинать».

Я еще раз взглянул на фотографию могилы Леони, племянницы Пушкина. И еще подумал, что надписи на могильных плитах в Сульце стерлись не случайно. И кислота тут вовсе ни при чем. Не кислота, а «едкие годы», забвение стирает память. И тогда я понял свое волнение и с благодарностью вспомнил тот день, проведенный в Сульце.

Мастер и Маргарита

После Сульца я часто думал о потомках Дантеса, живущих в Париже. Посещение дома в Сульце уже не казалось мне счастливой случайностью. Удача ободряла. Весною 1982 года я в очередной раз собирался в командировку в Париж, в университет Пьера и Марии Кюри. «А не попытаться ли встретиться в Париже с потомками Жоржа Дантеса, — думал я, — и, кто знает, может быть, удастся поработать в их архиве?»