Из разговоров на Беломорстрое

— Валяйте! Давайте! — раздались голоса.

Оратор был из тех «утонченных интеллигентов», о которых я говорил только что. Он был из художественной среды, хотя кем он был в точности раньше, я не знаю. Здесь сотрудничал в Беломорстроевской газете «Перековка».

— Вы думаете, я — испуганный интеллигент, — заговорил он изящным столичным выговором, — который боясь разоблачений, только и может говорить невинные пошлости? А вот и нет! Я не буду говорить, что такое техника вообще. Я вам скажу, что такое техника здесь, у нас на Беломорстрое. Вы знаете, что я вам скажу? Ежедневно, вернее еженощно вы слышите как по всему Беломорстрою раздаются — и на дворе, и в домах — тягучие и плаксивые, но в то же время бодрые и даже маршеобразные мелодии фокстрота Эта штука вся состоит из однообразной ритмической рубки, как бы из толчения на одном месте, но вся эта видимая бодрость и четкость залита внутри развратно-томительной, сладострастно анархической мглой, так что снаружи весело и бодро, а внутри — пусто, развратно, тоскливо и сладко, спереди — логика, механизм, организация, а внутри — дрожащая, вызывающая, ни во что не верящая, циничная и похотливая радость полной беспринципности.

«В чем дело, к чему это словоизлияние?» — думал я.

— Сейчас будет все ясно, — как бы отвечал на мои мысли изящный оратор — Мы и наша работа — фокстрот. Мы — бодры, веселы, живы, наши темпы резкие, броские, противоположность всякой вялости. Но внутри себя мы пусты, ни во что не верим, над всем глумимся и издеваемся. Нам все равно что подписывать и за что голосовать. Мы — вялы, анархичны, развратны, мы млеем, дрожим, сюсюкаем, и все там, в глубине, расхлябанно, растленно, все ползет, липнет, болезненно млеет, ноет, развратно томится, смеется над собственным бессилием и одиночеством. Беломорстрой, вся эта колоссальная энергия строителей, это — наш интеллектуальный и технически-выразительный, производственный и социальный фокстрот. Наша ритмика — бодрая, свежая, молодая; и наши души — пусты, анархичны и развратны. У нас на Беломорстрое — томительно, бодро, жутко, надрывно, весело, пусто, развратно.

— Это, милейший, — прервал я его, — вы говорили в старое время в московских салонах. Тогда это звучало романтично. Отдавало Шопенгауэром, Вагнером, Листом. А теперь…

— А разве у нас сейчас не романтизм? — подхватил говоривший — Разве мы не энтузиасты? Разве мы не влюблены в производство?

— Позвольте, — удивился я, — вы сами сказали, что вы ни во что не верите…

— Извиняюсь? — самодовольно ответил оратор. — Романтизм — что такое? Романтизм, это — то когда все объективные ценности разрушены, а осталась только их психологическая реставрация. Тогда-то их и начинают переживать изнутри и проецировать эти переживания на умерший объективный мир. Когда умирали Средние века и развивалась светская, торгашеская буржуазия, а вся благородная знать была волею истории втянута в это мировоззрение, появился романтизм, байронизм, Шопенгауэр и пр. Все эти байронисты волей-неволей служили, работали, думали вместе с буржуазией (пользуясь ее наукой, техникой, учением, учением о всеобщем бездушном механизме и пр.), но они отличались от нее чувством гибели великого прошлого и превращением его только в одно субъективное томление. Философия Шопенгауэра, это умственный фокстрот эпохи господства буржуазии. Ну, а мы — кто такие? Мы не теряли средневековье, мы — мещане, мы — потеряли свой домашний уют, печечку потеряли, самоварчик, квартирку, пухленькую женку, купончики. И мы не можем забыть этих дражайших нашему сердцу и все же как-никак объективных ценностей. Вместо них у нас сейчас, на Беломорстрое, только томление, потому что объективно мы втянуты в огромное строительство и в созидание социализма, как 100–150 лет назад были втянуты в чуждое нам строительство промышленного капитализма. Ну, вот вам теперь и все понятно. Фокстрот, это и есть наш романтизм. Это — единственный романтизм, на который мы способны. Мы — романтики!

— Это — философия вредительства! — раздались голоса — Вас нужно изъять.

— Власти думают иначе, — бойко отвечал оратор. — Лучше Канал с фокстротом, чем ортодоксальное благонравие без Канала.

— Да кто же, по-вашему, строит-то Канал? — запальчиво спросил я.

— Гнилая интеллигенция! — был ответ.

— Которая живет по способу фокстрота?

— И проводит политику партии!

— А рабочие?

— Рабочие на Канале — или шпана или колхозники. Первые жили всегда фокстротно, а вторых — мы научили теперь.

— Слушайте, товарищ, — уже не улыбаясь и без дружеских нот заговорил Абрамов — Если бы я близко вас не знал и если бы я действительно думал, что вы потеряли пухленькую женку и купончики и втянуты в чуждое вам строительство и что от этого-то и зависит ваш энтузиазм, ваш фокстротный романтизм, я… я бы на вас донес. Я бы сделал мотивированное донесение о вашем вредительстве и агитации. Ведь это же дико! Это — чудовищный цинизм и разложение!

Тот, пожимая плечами, разводил руками, вздыхал и — улыбался в ответ.

— Ведь это не ваши взгляды… —бормотал я себе под нос. — Это — ваш философский анализ…